Сборник - Фантастика, 1983 год Страница 4

– Ведь и мы с вами, Вадим Сергеевич, причастны к тому, что после войны искуснейшему мастерству учили в специальных научно-реставрационных мастерских, - начала Бенева. - Мы с вами, Вадим Сергеевич, расскажем историю паркета Лионского зала, голландской плитки в Монплезире. Расскажем но тем редкостным архивным документам, которые мы нашли, расскажем, как мастера учили этому делу лет двести назад в палате “Канцелярии от строения”, в Охтенском поселении в Санкт-Петербурге. И учеба была немудреная: гляди, бери, режь. И так, от отца к сыну, по наследству передавалось редкостное ремесло… Ведь в свое время царь Петр даже повелел закрыть мастерские Оружейных палат в Москве и согнать в “Петербурх мастеровых людей разных художеств”. А где было нам с вами, Вадим Сергеевич, искать мастеров “разных художеств” в послевоенные годы? Людей уже до революции редких профессий? Помните наши поиски, волнения? По-моему, все это интересно людям. И, кроме нас с вами, это мало кто знает.

– Да… да… - рассеянно говорил Авилов в телефонную трубку, разглядыеая линзы казуали.

– Вы сегодня… какой-то странный. Прямо-таки непохожи на себя. Может быть, вы нездоровы? - спросила Инна Ростиславовна.

– Да… есть малость… как-то скис, не по себе… устал, - выдавил Авилов.

– Ну тогда, может быть, поговорим завтра?…

– Да… лучше завтра, - обрадовался Авилов.

И, попрощавшись, он положил трубку и решил больше не откликаться на телефонные звонки. Он стал торопливо переодеваться, думая, с чего лучше начать опробование казуали.

Видимо, с уцелевшей акварели, сохранившей облик Радужного дворца, - время идет, а проект восстановления не очень-то у него продвигается. Конечно, есть оправдание - мало исходных материалов, но ведь были случаи и потруднее. Тут Авилов вспомнил о Леонарде Христофоровиче Мавродине, неразлучном с Вадимом Сергеевичем на всех работах. Он коротко назывался ГИП - главный инженер проекта. Мавродин технически обосновывал и проверял решения главного архитектора проекта. Леонард Христофорович за десятилетия тщательно изучил старинные методы строительства и отделки, старался на реставрационных работах применять и современную технологию, инструменты, но всегда проверял, не-привносит ли это отсебятину. Пока никто в этом его не упрекнул.

Переодевшись, Вадим Сергеевич позвонил Мавродину, но жена сказала, что Леонард Христофорович на три дня уехал на рыбалку, ведь, кажется, Вадим Сергеевич сам говорил, что он пока ему не нужен, сделано маловато, нечего пока обсчитывать и обосновывать.

Во время разговора по телефону у Вадима Сергеевича созрело решение - не трогать акварели Радужного дворца, проверить казуаль на работах, уже завершенных, где он знает ответ в непростой задаче. Для опыта он подыскал в своих архивах подлинные рисунки, сделанные после завершения строительства и отделки дворца - одного из шедевров Растрелли.

Манера художников той поры отличалась доподлинной фиксацией, подробной, фотографической точностью - художники добивались эффекта “как в жизни”. В папке торчала картонная фотокопия приказа императрицы Елизаветы Петровны с датой 5 декабря 1745 года. Речь шла о перестройке Большого Петергофского дворца, который назывался тогда Верхними палатами: “…по обе стороны Больших палат на галереях зделать деревянные апартаменты с пристройными покоями, а на тех апартаментах кровли и протчее снаружи украшение было попрежнему как нынче на тех галереях, и о том велеть сочинить чертежи ко пробации Е. И. В. - архитектору Дерастреллию”.

С этого начался триумф Растрелли почти два с половиной века назад…

Потом Вадим Сергеевич вспомнил, что Растрелли уже в ходе строительства Большого Петергофского дворца несколько раз менял проект - искал наиболее верное художественное решение. Короткий сей текст, давний язык, манера изъясняться прибавили Вадиму Сергеевичу ощущение времени, о котором он так много читал, знал вещи, многие здания, картины, гравюры; он жил тем временем уже три десятилетия.

Авилов удобно устроился у стола и стал разглядывать с помощью казуали акварель начала восемнадцатого века - внутреннее убранство парадной залы. Он тщательно осмотрел отделку стен, ее лепные украшения, скульптуру. Изображения казуаль показывала со стереоскопической точностью. Теперь Авилов захотел увидеть даль, проглядывающую в окнах. В кабинете вдруг погас свет, видимо, “полетели пробки”, но Авилову было лень прерывать надолго волшебные видения. Вадим Сергеевич нашел спички и, дотянувшись до старинного подсвечника, стоявшего на приставном столике, зажег свечу. Давно он не пользовался этим дивным освещением. Авилов зажег еще две свечи и почувствовал, каким домашним давним уютом и таинственностью озарили три свечи угол его кабинета. Авилов переставил подсвечник поближе к себе и снова принялся рассматривать старую акварель.

При свечах линзы казуали наполнились волнами света, будто побежали строчки на телеэкране, но вскоре он к ним привык и изображение виделось четко - строки сливались… Вглядываясь в пейзаж за окном, изображенный на акварели, Авилов почувствовал его явственно. Ему показалось, что там, за окном, прошли какие-то люди в нарядах минувшей эпохи, вроде бы мелькнуло лицо Растрелли, знакомое по портретам, пшещенным во многих книгах. Вспомнился портрет, висящий в зале Русского музея: крупное лицо в парике, крупный нос, большие глаза человека умного, с огнем души, но, видимо, нелегкого в отношениях… В прежние годы, работая над проектами восстановления растреллиевских дворцов, Авилов много думал о личности великого зодчего, не раз представлял себе его мощную фигуру в просторной белой рубахе и бархатном рисунчатом жилете нараспашку. И сейчас, в затемненной части кабинета, там, куда не проникал мерцающий свет свечей, среди любимых медальонов-портретов людей прошлых столетий, Авилов, не удивляясь, не пугаясь, словно ждал этого, увидел маэстро Растрелли, даже услышал хруст бумаги, над которой корпел великий зодчий.

Авилов перевел дыхание, направил туда экраны линз казуали и рассматривал зодчего, склоненного над огромным листом бумаги. Был он без камзола, в просторной белой рубахе, рукава закатаны; вся фигура была напряжена, он что-то напевал в нос, но дело, видимо, шло неспоро, маэстро сердился, взмахивал руками и снова склонялся к рисунку… Авилов долго наблюдал за его работой, и вдруг мелькнула шальная мысль: а что, если попробовать заговорить?…

– Господин Растрелли, - негромко, робко произнес Авилов. - Господин Бартоломео Растрелли, я давно вас хотел спросить. Извините, ради бога, за беспокойство…

Растрелли обернулся, посмотрел на человека, которого прежде не встречал, на непонятную одежду Авилова.