Михаил Тырин - Истукан (сборник) Страница 4

Приблизился полицмейстер, помялся немного, не зная, с чего начать разговор.

– На порохе полетите? – поинтересовался он.

– На нем, – ответил купец чуточку раздраженно, прибавив про себя: «Не на курином же помете».

– Я думал, может, на керосине, – сказал полицмейстер. – Пойду велю пожарную команду позвать. Как бы сено не загорелось.

Подходили еще люди, что-то спрашивали, участливо заглядывали в глаза. Жбанков видел их словно в тумане и отвечал часто невпопад. Однако смог почувствовать, что каждый мнется и жмется, будто пришел не провожать в добрый путь, а соболезновать. Это ему совсем не понравилось.

Появился инженер. Он коротко сморкнулся в свой желтый платок, затолкал его в карман и проговорил:

– Идемте уже, наверное?

«Идемте...» Словно звал к обеду похлебки откушать. Жбанков опять рассердился его неуместной будничности. Скучные слова, шинель да еще этот старый платок... Мог бы хоть платок к случаю новый взять или купить в галантерее.

В последний момент откуда-то выскочил помещик Дрожин.

– Петр Алексеевич, душа моя, думал уж, не успею! – воскликнул он, сжимая купца в объятиях. – Летел сюда, лошадей едва не загнал.

– Да что ты право! – рассердился Жбанков и оттолкнул помещика. – Чай не на войну провожаешь, а?

Тот ничуть не обиделся.

– Ты давай там... Смотри, чтоб аккуратно. А то, знаешь...

Дрожин, однако, был единственный, кто не конфузился и говорил в полный голос. Это дало купцу толику бодрости.

– Ты, Петр Алексеевич, как полетишь, то про себя думай, что я загадал для нас бутылочку наливки, своей, вишневой. Как вернешься – нарочно для тебя достану, и мы ее с тобой порешим. Верно?

Тут уж растроганный Жбанков сам приобнял его, задержался на миг, хлопая по плечу, а после перекрестился и шагнул в темный провал, зиявший на боку «Князя Серебряного». Тотчас Степан громко захлопнул за ним железную дверцу и накрепко закрутил запорное колесо.

В полутьме, хватаясь за холодные стенки, Жбанков прошел к своей кабине, где ему надлежало существовать до конца путешествия. Саквояж его был уже здесь.

– Ты, барин, сразу ложись на лавку и лежи там, пока не позовут, – сказал Степан хриплым басом. – А мы уж сами покочегарим...

Жбанков нащупал в полутьме широкую койку, обитую мягкими кожаными подушками, и завалился на нее вместе с сапогами. Пахло, как в кузнечной мастерской, а к тому же доносился звон и лязг, словно поблизости катали стальные болванки. Между ударами купец прослышал какой-то визг, похожий на плач бездомного щеночка. Потом понял – за стеной скулит Гаврюха. Его тоже оставили одного в железной кабинке дожидаться непонятно чего.

А через минуту Петр Алексеевич перестал слышать и железный звон, и Гаврюхины стенания, потому что в снаряде запалили порох.

Все задрожало. Послышалось сперва негромкое ворчанье, которое быстро переросло в такой рев, что казалось, сама Земля разлетается на куски. Снаряд уже не дрожал, а трясся всей своей громадой, а рев нарастал, крепчал и не мог остановиться. Жбанков вдруг почувствовал, что сейчас умрет. Груди стало тяжело, словно на нее насыпали сажень земли, рев рвал уши, уже казалось, что это воют трубы Страшного суда и вопят черти, и Петр Алексеевич сам проклял себя, что законопатился в этой железной могиле и себе, и людям на погибель...

В этот момент ему представилось, как внизу разбегаются ребятишки, напуганные огнем и шумом, как крестятся бабки и разевают беззубые рты старики, роняя слюнявые свои цибарки, и друг его, помещик Дрожин, схватясь за сердце, смотрит на серую железную колокольню, которая изрыгает огонь и тяжко отрывается от ровного поля. Жбанков начал читать про себя: сначала Господу Иисусу, затем Святому Духу и Ангелу-Хранителю, после Животворящему Кресту. Не забыл и Мытаря, и Трисвятое, и даже Хвалебную песнь Богородице припомнил.

И тут шум стал утихать. А вместе с тем пришла легкость, очень какая-то странная... «Падаем!» – мелькнуло в голове.

– Падаем! – закричал купец в голос и забился на койке, словно в припадке.

– Полно кричать, барин, – раздался спокойный голос Степана. – Не падаем – летим.

Подумав немного, он с важностью поднял палец и прибавил:

– К планетам летим!

Все последующие дни Петр Алексеевич привыкал к разным особенностям своего нового положения. Большую часть времени он проводил в своей кабине, на койке. Особенно невыносимо стало на третий день, когда все вокруг принялось летать. Жбанков не стал этому удивляться, потому что читал что-то подобное в «Ведомостях», да и не хотел он удивляться, а был только раздосадован своим неуверенным самочувствием. К лежанке пришлось прикрепляться ремнями, поскольку от каждого шевеления купец подымался в воздух, и если бы кто-то из людей вошел и увидел это, то наверняка про себя бы подумал: «Солидный человек, а висит кверху пузом, что муха».

Гаврюха же, напротив, воспринял возможность полетов с поросячьим восторгом и порхал по коридору, смеясь и играясь. Правда, радость его продолжалась всего-то один день. Потом вернулась желанная тяжесть. Меринов пояснил, что это потому, что идет торможение.

В редкие свои вылазки из кабины Петр Алексеевич видел, как инженер сидит в большой общей зале, в массивном дубовом кресле, обделанном кожей. Перед ним стояла железная тумба с «глазками» и рычагами, за которые Меринов непрестанно дергал. Степан и Вавила были тут же и тоже дергали рычаги или крутили колеса, если приказывал инженер. А дед Андрей обычно проводил свободное от стряпни время под полом, где ползал, что-то подкручивая и подмазывая. Дело было, как понял купец, в общем, нехитрое, и совершенно незачем надеяться на каких-то англичан, когда и сами с усами.

Иногда он слышал, как Вавила ругается с дедом Андреем. Вавила обвинял его в плохой стряпне, говоря при этом, что «такой тухлятиной только глистов морить». Он говорил резко, едко, не произнося слова, а выплевывая их, кривя при этом страшные рожи. Дед всерьез обижался. Он называл Вавилу каторжником и рыжей образиной.

Наконец наступил день, когда Меринов объявил радостное известие.

– Скоро конец дороге, – сказал он. – Идите теперь, Петр Алексеевич, к себе и привяжитесь накрепко, а то будет такая карусель, что немудрено и бока обломать.

Тут он пригнулся и быстро-быстро заговорил непонятными для Жбанкова словами. Купец послушал его, ничегошеньки не понял и решил выяснить.

– Ты о чем это толкуешь? – удивленно спросил он. – Ни слова разобрать не могу.

Меринов растерянно оглянулся. Он полагал, что купец уже внял его совету и удалился в свои покои.

– С планетами говорю, – сказал он и пожал плечами, удивляясь такому нелепому, по его мнению, вопросу.