Николай Томан - Неизвестная земля Страница 4

- У нас тоже придумал кое-кто кристаллические существа, превосходящие человека по своему интеллекту, не утруждая себя объяснением причин столь высокого совершенства, - замечает Русин.

- А по-твоему, все нужно разжевывать? - неожиданно зло спрашивает Омегин. - Все строго по Энгельсу и его теории о роли труда?..

- Если тебе известен другой путь совершенствования живых существ, то и поведай о нем читателям. Я лично против каких бы то ни было ограничений в научной фантастике, но при условии, если не строгой научной доказуемости, то хотя бы элементарной логики выдвигаемых гипотез. А то мы черт знает до чего можем дописаться!

- Ну, знаешь ли! - снова разводит руками Омегин. - Этак можно не только стреножить, но и начисто отрубить нашему Пегасу и крылья и конечности.

- А ты, значит, считаешь... - хмурится Русин, но Добрянский берет рюмку и торопливо чокается с ним.

- Хватит, пожалуй, об этом. Давайте-ка лучше выпьем!

- Да, правильно, - оживляется Сидор Омегин, ловко опрокидывая содержимое своей рюмки в рот.

Его примеру следует Добрянский. Русин подносит рюмку к губам и спрашивает:

- А вы, Петр Ильич, на чьей же стороне?

- Какая же тут может быть сторона? - пожимает плечами Добрянский. Тут не может быть двух сторон.

Повернувшись к Омегину, он продолжает:

- Я не думаю, Сидор Андреевич, чтобы и вы были за фантастику без берегов, так сказать. Наша фантастика научная все-таки. Мы ведь не только за оригинальность, но и за...

- И за многое другое, конечно, - иронически заключает за него незаметно подошедший к ним Фрегатов. - Я бы только добавил к этому, что мы еще и за широту позиций научной фантастики. Спор же шел у нас сегодня лишь в одном направлении - в направлении научного предвидения. А ведь мы решаем еще и социально-психологические, этические и философские проблемы...

- Но позвольте, - удивленно разводит руками Русин, - а как же вы представляете себе научное предвидение без всех этих проблем?

Чувствуя, что фантасты снова могут схватиться, Добрянский смотрит на часы и с деланным беспокойством восклицает:

- Ого, как поздно уже! Ну, давайте допьем, и мне пора. Вы холостяки, а у меня семья. Да и вы, Алексей Васильевич, тоже, кажется, спешите...

4

Русин живет в тихом узком переулке. В эту пору тут всегда безлюдно, но сегодня почему-то необычно много народу на противоположной стороне улицы и как раз перед окнами Алексея. А может быть, это под окнами Вари? Ну да, конечно, под ее окнами!

- Видно, опять учинил дебош этот Ковбой? - спрашивает Алексея какой-то пожилой мужчина.

- Не знаю, - отвечает Алексей, не очень интересующийся уличными происшествиями.

- А я не сомневаюсь, что это именно он.

- Господи, да кому же больше! - вступает в разговор старушка лифтерша, вышедшая на улицу. - Ну просто житья нет от этого хулигана!

- И вовсе это не хулиганство, - раздается тоненький голосок какой-то школьницы. - Это, тетенька, любовь.

- Э, какая там, к лешему, любовь! - пренебрежительно машет рукой пожилой мужчина. - Просто силушку некуда девать этакому верзиле.

- Вообще-то он и вправду перед нею выкобеливается...

- Ну что вы такое говорите, тетя Даша! - конфузится школьница. - Любит он ее - эго же всем известно.

- А мне, видишь ли, неизвестно, - хмурится лифтерша. - А что он под ее окнами представления разные устраивает, это я действительно почти каждый день наблюдаю.

Алексей уже не слушает их болтовню, и не только потому, что она ему неинтересна, - она ему неприятна. А неприятна потому, что ему жалко эту милую девушку, о которой он знает только то, что зовут ее Варя и что отец ее, подполковник в отставке, горький пьяница. Не верится ему, однако, что Вадим Маврин, известный чуть ли не всему району под кличкой "Ковбой", действительно влюблен в Варю. Сомневается он, что такой тип вообще в состоянии влюбиться.

Более же всего неприятна Алексею мысль, что Вадим может быть не безразличен Варе. А это вполне вероятно - не случайно же многие часы проводит она у окна. Тому, правда, есть и другие причины: Варя почти не отводит глаз от зеркала, поставленного на подоконник, с поразительным трудолюбием взбивая чуть ли не каждый отдельный волосок своей пышной прически.

С высоты своего пятого этажа Русин хорошо видит окно Вари, живущей тремя этажами ниже его. Вот и сейчас колышется ее тень на занавеске. Значит, она дома и видела, конечно, что происходило на улице, а окно задернула, наверно, только теперь?

Алексею очень неприятно делать эти выводы, и он уходит в комнату отца, чтобы не думать больше о Варе. А с отцом обязательно нужно посоветоваться о переработке повести.

Василий Васильевич снова, кажется, не в духе? Неужели опять приключилось что-то с его профессором или произошла очередная "схватка" с мамой?

Ну да, невозмутимая Анна Павловна что-то слишком уж тщательно прикрывает многочисленные дверцы кухонного шкафа. Обыкновенно она оставляет их распахнутыми, а ящики всех столов в квартире выдвинутыми почти до отказа. Педантично аккуратный Василий Васильевич Русин время от времени приходит в ярость от этой, как он выражается, "жизни нараспашку".

- Если ты не можешь понять, - говорит он в такие минуты своей рассеянной супруге, - что для меня порядок не прихоть, что он мне нужен для моей работы, что он помогает мне думать, то считай меня чудаком, оригиналом, странным человеком, которому кажется почему-то, что дверцы и ящики устраиваются для того, чтобы открывать их лишь по надобности, а в остальное время держать закрытыми. И считайся, пожалуйста, с этой моей прихотью и странным убеждением, будто в противном случае вообще незачем было бы делать дверцы...

Анна Павловна, конечно, делает это не нарочно, а по удивительной своей рассеянности, и потому никак не может понять, чем закрытая дверца шкафа помогает ее мужу. А Василий Васильевич Русин ведет огромную, для всякого другого, может быть, даже непосильную работу по статистике научных фактов. "Всякий другой" упоминается тут в том смысле, что нормальная человеческая память просто не в состоянии запомнить всего того, что он вычитывает у себя в библиотеке, а потом еще и дома.

Такая работа, по мнению не только Алексея, но и его коллег по институту, под силу лишь кибернетической машине. Однако Василий Васильевич успешно конкурирует с такой машиной. Он ведь не только обладает феноменальной природной памятью, но еще и всячески совершенствует ее хорошо продуманной системой запоминания. В эту систему входит и тот порядок, который он завел в институтской библиотеке и особенно в своем домашнем кабинете. Каждый пустяк тут играет роль, помогает сосредоточиться или, наоборот, вызывает раздражение. И это хорошо понимает его сын Алексей, но никак не может понять супруга, преподаватель литературы в старших классах средней школы.