Геннадий Прашкевич - «Если», 2003 № 08 Страница 4

А еще не верили хмурому охотнику потому, что знали, какой такой белый мамонт. В хорошем настроении он ходит раскачиваясь, земля под ним стонет. Наклонив лобастую голову, трясет мохнатыми засмоленными щеками, шумно разгребает снег единственным бивнем, добираясь до хрупкой подмерзшей травы.

Куски мерзлой земли так и летят.

«…убейте белого мамонта…»

Стареющим, почти слепым глазом Хишур всматривался в дымную мглу пещеры.

Никто не знал, что он видел в сгущающейся тьме. Спина его согнулась. Скрючился, тонким стал. Женщины, жалея, тайком поили трясущегося калеку мутной водой.

Думали, скоро умрет.

Но Хишур все не умирал.

Успел детей поменять на теплую медвежью шкуру, а жену зарезал.

«…ведь убивают все любимых, —пусть слышат все о том.Один убьет жестоким взглядом,другой — обманным сном,трусливый — лживым поцелуем,и тот, кто смел, — мечом…»

Набу был.

Толстый, короткий.

Толстые короткие руки.

Толстая короткая голова.

Часто ронял каменный топор на толстую короткую ногу, потому прихрамывал.

Для уверенности вождь Набу держал при себе калеку без рук. Имя калеки никто не помнил, но знали его историю. Весной, когда растаял снег и появились травы, калека, тогда молодой, красивый, лег отдохнуть под солнцем. К крепко спящему пришел Господин преследования. Сначала проверил работу сердца, потом поймал во сне, как олешка, и унес с собой. А то, что осталось на поляне, стало плакать, плохо пахнуть, жаловаться, падать в обмороки. Раньше, если даже рыба пускала газы в ручье — слышал, а теперь хоть обкричись — ничего. Белый мамонт Шэли, встретив проснувшегося, взял в хобот толстую палку и так его отделал, что калека ходить теперь действительно мог только под себя.

Лежит, дикует.

«…в низенькой светелке, с створчатым окном, где светится лампадка в сумраке ночном…»

Тени грозно мечутся по низким сводам.

Завороженный ужасной игрой теней, калека хрипел, пытаясь выразить сложные переполняющие его чувства. Беззубая улыбка казалась детской. Охотники поворачивали круглые головы в сторону звуков. Вождь Набу тоже поворачивал голову, но смотрел больше в сторону женщины, которая раньше жила с калекой, а теперь сидела с косматыми подружками в самой глубине пещеры, плакала и сшивала лоскутки разных кож.

«…причудницы большого света…»

Ни один мужчина не видел наклоненного лица.

Женщина калеки была такая красивая, что при одном только взгляде на нее любой человек подвергался опасности умереть от сладострастного трясения. Ноги мохнатые, нежные, ходила только по мягким шкурам. Ночью вождь Набу, жадно дыша, толкал камни, запирающие вход в логово калеки. Он чуял сладкий запах теплой плачущей женщины. «Открой, — ужасно шептал. — Я никого не трону. Дай войти».

«…развитым локоном играть иль край одежды целовать…»

«Если не откроешь, — шептал ужасно, — разобью стену, сокрушу камни, выведу на тебя Детей мертвецов. Будут есть и жить с тобой. Заполнят логово холодными тенями. Станет мертвых больше, чем живых».

От волнения ронял каменный топор на короткую ногу.

«…но никого, и ничего в ответ…»

Охотясь у Соленой воды, наткнулся на шерстистого носорога.

Рог плоский. Как нож. Над ним на носу еще один — как ножик. Морда злая, будто недоспал. Волосы дыбом. А чего сердиться? Вождь Набу лишнего никогда не брал. У каждого зверя брал только одну шкуру.

А носорог сердится. Неизвестно, кем себя считал, но налетал, как буря. Псих прямо, даже белый мамонт к нему не подходил. Сделает большую кучу и идет прочь, как всякий другой зверь. Но вдруг закричит, закричит обидно и вернется быстро. Сделает еще одну большую кучу, нюхает и млеет.

А увидел вождя Набу — совсем рогатую морду перекосило.

Конечно, ничего личного, но бросился, вмял в кучу.

Роняя топор, Набу только и успел крикнуть: «Сердитый!»

Ану был.

Нинхаргу был.

Лицо у Нинхаргу красное, как кровь. Челка рыжая, как у белого мамонта.

Быстро и много ел. Веселый. Мог обдирать зубами мясо с целого сустава, сначала с одной, потом с другой стороны. Как волк, как гиена. Первый придумал смазывать липкой смолой ловушки для небольших зверьков, отлавливаемых для пищи. Услышав, что на берегу Соленой воды живет старый человек Урруа, знающий особенную, еще более сильную, чем у него, смолу, пошел к берегу.

В ровдужной урасе висели куски вкусного вяленого мяса, всякая разная рыба висела, а на другой стороне — лахтачные кожи и ремни.

«Что привез?» — спросил человек Урруа.

«Ничего не привез», — весело ответил Нинхаргу.

«Что видел? Что слышал?»

«Ничего не видел, ничего не слышал».

«Чего хочешь?»

«Разного хочу».

«Чего разного?»

«Всего разного положи в три мешка. Вкусного мяса, ремней лахтачных. Особенной смолы положи, которая приклеивает».

«Что дашь?»

«Ничего не дам».

«Тогда не положу».

Нинхаргу засмеялся и ударил человека Урруа.

«Ты старый, — сказал весело. — Теперь сам возьму. Тебя убью, кто жалеть станет?»

В одеждах боролись.

Нинхаргу опрокинул навзничь человека Урруа.

Потом вытащил поясной нож, ноздри ему разрезал, все лицо весело разрисовал ножом, располосовал во все стороны.

А через месяц встретил в тундре мамонтов.

Толстые звери шли, отмахивались ветками от гнуса.

У каждого в хоботе ветка. За хвосты дети держатся. Сытые, веселые, не хотели ссориться. Но от искусанного комарами, размазывавшего кровь по щекам Нинхаргу так пахло, что белый мамонт Шэли недовольно затрубил. Тогда охотник кинулся смазывать особенной смолой два больших дерева, чтобы глупый сытый турхукэнни, попав в хитрую ловушку, прилип.

Но прилип сам.

Короткими косами.

Белый мамонт Шэли долго смеялся.

«Не знаю, что и говорить», — смеялся, оборачиваясь к другим мамонтам, особенно к детям.

До этой встречи с холгутом у охотника Нинхаргу были круглые наглые глаза, длинные руки ниже колен, кулаки, как чаши из лиственничного нароста. До этой встречи с лукавым турхукэнни Нинхаргу бегал быстро впроскачь по самому глубокому снегу, бросал ногу за ногу. Еда сама весело проскальзывала в глотку. В спальном пологе ложился только с молодой женщиной, был товарищем по жене у самого вождя и еще у двух сильных охотников. Всегда бегал быстро, прыгал высоко. Всегда надеялся, что в сражении ему дух добрый поможет.