Станислав Лем - Рассказ Пиркса Страница 4

В эфире тем временем делалось тесно; многие пассажирские корабли, на всякий случай и в соответствии с правилами, меняли курс, у Луны с ними было немало работы, автоматические передатчики, передающие морзянкой орбитальные и курсовые поправки, которые рассчитываются большими стационарными вычислителями, строчили целыми сериями — слишком быстро, чтобы принять сигналы на слух. Радиофон был тоже полон голосов: пассажиры за немалые деньги сообщали встревоженным семьям, что чувствуют себя превосходно и ничего им не угрожает, Луна-Астрофизическая передавала свежие данные о зонах сгущений роя, результаты спектрального анализа его состава, словом, программа была насыщенной, и особенно скучать у приемника не приходилось.

Мои космонавты со свинкой, уже дознавшиеся, конечно, о гиперболической туче, то и дело звонили в радиорубку, пока я не отключил их аппараты, заявив, что о пробоине в борту и разгерметизации они легко догадаются по отсутствию воздуха.

Около одиннадцати я пошел в кают-компанию перекусить; телеграфист, который, видать, только того и ждал, исчез, словно в воду канул, а я слишком устал, чтобы не то что его разыскивать, но даже думать о нем. Инженер закончил свою вахту; выглядел он заметно спокойнее и снова сокрушался главным образом из-за шурина, а уходя к себе (зевал он уже как кашалот), сказал, что левый экран радара, должно быть, неисправен: там в одном месте светится что-то зеленоватое. С этими словами он ушел; я доедал холодную говядину из консервной банки — и вдруг, воткнув вилку в неаппетитно застывший жир, замер.

Инженер разбирался в изображении на радаре, как я в дорожном асфальте. Этот его «неисправный экран»…

Мгновенье спустя я мчался в рулевую рубку. Впрочем, это только так говорится, на самом деле я двигался не быстрее, чем это возможно, когда все ускорение получаешь, цепляясь за выступы стен и потолка или отталкиваясь от них ногами. Рулевая рубка, когда я наконец до нее добрался, была словно выстужена, индикаторы пультов погашены, контрольные лампочки реактора едва тлели, как сонные светлячки, и лишь экраны радаров пульсировали неустанным кружением поисковых лучей; уже с порога я глядел на левый экран.

В нижнем правом квадранте светилась неподвижная точка, собственно даже — как я увидел, подойдя совсем близко, — пятнышко размером с монетку, приплюснутое наподобие линзы совершенно правильной формы; оно светилось зеленоватым фосфорическим светом, как крохотная, лишь с виду неподвижная рыбка в пустом океане. Если бы ее заметил нормальный вахтенный — но не теперь, не теперь, а полчаса назад! — он включил бы автоматический позиционный передатчик, известил бы меня, запросил у того корабля данные о курсе и назначении, но у меня не было вахтенных, я опоздал на полчаса, я был один и делал, право, все сразу — запросил данные для опознания, зажег позиционные огни, включил передатчик, запустил реактор, чтобы в любую минуту включить тягу (реактор был холоден, как давно окоченевший покойник), — ведь минуты бежали; я даже успел включить ручной полуавтоматический вычислитель, и оказалось, что у того корабля курс почти совпадает с нашим, — разница составляла доли минуты, вероятность столкновения, и без того в пустоте невообразимо малая, равнялась почти нулю.

Вот только корабль этот молчал. Я пересел на другое кресло и принялся посверкивать ему морзянкой корабельного лазера. Он шел за нами примерно в девятистах километрах, то есть неслыханно близко, и, честное слово, я уже видел себя в Космическом трибунале (разумеется, не за «действия, приведшие к катастрофе», а просто за «нарушение параграфа восемь Космонавигационного кодекса в результате ОС — опасного сближения»). Думаю, даже слепой увидел бы мои световые сигналы. И вообще, этот корабль упорно торчал у меня в радаре и не желал отвязаться, а напротив, постепенно приближался к «Жемчужине» потому, что шел с ней почти одинаковым курсом. Наши пути были почти параллельны; он шел уже по краю квадранта, потому что мчался вдвое быстрее. На глаз я оценил его скорость как гиперболическую; и верно, два замера с интервалом в десять секунд показали, что он проходил девяносто километров в секунду. А мы — каких-нибудь сорок пять!

Он не отвечал и приближался; выглядел он уже внушительно, даже слишком внушительно. Зеленовато светящаяся линза, видимая сбоку, острое веретенце… Я посмотрел на радарный дальномер: уж больно это пятнышко выросло. Расстояние — четыреста километров. Я заморгал. С такого расстояния любой корабль выглядит как запятая. «Ох уж эта мне „Жемчужина ночи“! — подумал я. — Все тут не как у людей». Переключил изображение на вспомогательный малый радар с направленной антенной. Оно осталось неизменным. Меня взяла оторопь. Может, это тоже какой-нибудь «поезд Ле Манса», вроде того, на котором я машинист? Штук сорок ракетных остовов, один за другим, отсюда эти размеры… Но откуда сходство с веретеном?

Радароскопы работали, автоматический дальномер все тикал и тикал. Триста километров. Двести шестьдесят. Двести…

Я еще раз начал рассчитывать курсы по Гаррельсбергеру — прохождение могло оказаться слишком уж близким. Известно: когда на море начали применять радар, все почувствовали себя в безопасности, а суда по-прежнему тонут. И снова вышло, что корабль пройдет перед носом «Жемчужины» в каких-нибудь тридцати-сорока километрах. Я проверил оба передатчика — автомат, вызывающий по радио, и лазерный. Оба работали, но чужак продолжал молчать.

До этой минуты совесть была у меня не вполне спокойна: ведь мы летели вслепую, пока инженер жаловался на шурина и желал мне спокойной ночи, а я выковыривал из банки говядину, потому что команда слегла и все навалилось на меня одного, — но теперь я словно прозрел. Во мне вскипело праведное негодование, истинного виновника я видел уже в этом глухом, немом корабле, который на гиперболической скорости гнал через сектор и даже не считал нужным отвечать на мои настойчивые запросы!

Я включил радиофон и начал его вызывать. Я требовал сразу всего — чтобы он включил позиционные огни и пустил сигнальные ракеты, чтобы сообщил свои позывные, название, место назначения, судовладельца, — все это, конечно, условными сокращениями; а он преспокойно летел себе, молча, ни на волос не меняя ни курса, ни скорости, и был уже в восьмидесяти километрах от нас.

До сих пор он держался чуть левее и сзади, но все заметнее нас обгонял: каждую секунду он проходил вдвое больше, чем мы; вычислитель не учитывал угловую поправку, и я знал, что сближение будет меньше расчетного на несколько километров. Меньше тридцати наверняка, а может, всего только двадцать. Я должен был тормозить — такое сближение недопустимо, — но тормозить я не мог. За мной тянулись чуть ли не полтораста тысяч тонн ракетного кладбища; всю эту рухлядь пришлось бы сперва отцепить. Один я не справился бы, а экипаж боролся со свинкой, так что о торможении не приходилось и думать. Скорее тут пригодилась бы философия, чем космодромия: стоицизм, фатализм и даже, если вычислитель вдруг невероятно ошибся, кое-что из эсхатологии.