Борис Иванов - Ночь длинна и тиха, пастырь режет овец Страница 4

Отсюда после планерки Корзухин шел за стариком кровельщиком в подвал, где среди кусков жести они сидели на верстаке и курили. Потом не спеша лезли на крыши или находили работу внизу. И так до обеда. Потом расходились по домам, если не было какого-нибудь сверхординарного события.

Здесь художник терялся среди неудачников, неустроенных, безалаберных, непризнанных людей - каждый со странностями, - и, по-видимому, со странностями был их начальник, бывший военный прокурор, - тоже, наверно, "непризнанный". И Мастер среди своих вечерних интеллектуальных визитеров своим верным чутьем угадывал тех, кто объявлялся у него в гостях нечаянно и, почуяв запах опасности, которая угрожает каждому в случае социальной неудачи, исчезнет навсегда, и тех, кому было дано почувствовать ошибочность успеха в миру и отныне обитать там, где все возможно и все простительно и где человек по-настоящему одинок, потому что тут, на краю социального мира, ни ты за других, ни другие за тебя ничего не решают.

Но художник повторял: "Не в этом дело". Он повторял эти слова всегда, когда мысли становились навязчивыми. Не в этом дело - быть одиноким, не в этом дело - горячить себя собственной справедливостью или будущей славой. Он также понял: нет смысла удерживать в памяти прошлое, например, мать детства, как она, поддевала вилкой ком серого вареного мяса в кастрюле и выкладывала, будто все еще живое, на тарелку, или как солнце, прежде чем показаться из-за домов, словно прожигало гребень крыши, - и чего он, подросток, волновался у окна, ожидая этого момента! Быть одиноким - жить без воспоминаний. Так он освободил себя от необходимости благодарности, но не от привычек. Но дело и не в этом - есть только неотвратимость совершающегося.

Сразу трудно понять, что совершающееся - не совершившееся. Совершающееся не имеет никакого отношения к тому, что может случиться в ящике памяти, из которого плохой художник что-то вытаскивает, а потом раскрашивает. И не то, что совершается сейчас, как ему долго казалось, и в схватке за эту исчезающую жизнь он обрел скорость письма, быстроту взгляда, простоту и обнаженность своих работ. "Не в этом дело!" - догадался он, когда перестал узнавать свои картины, написанные год назад. Он должен был это совершающееся понять и застыл с этим вопросом, на который он не имел ответа.

Краски на палитре каменели. Закрылся от всех и лежал сутками на пыльной полупровалившейся тахте. Мать с родственником-акушером отправили его в психбольницу, где среди идиотов и шизофреников он продолжал ждать ответа на свой вопрос, а психиатр, в представлении которого человек был не сложнее ходиков с гирькой, пробовал пустить его колесики в ход. Корзухин напряженно вслушивался в направленные к нему речи:

Шизофреник:

- Вы не находите парадоксальным, что во всех больницах кормят нездоровой пищей?

Врач (Корзухину):

- Олег Петрович, я хочу вам напомнить, бумагу и карандаш вы получите по первому вашему требованию.

Больные:

- Вы не хотите создать наши портреты?

Корзухин:

- Зачем вам портреты, когда вы и так есть?

Больной:

- Кровельщик - неплохая профессия. У меня был друг верхолаз.

Врач:

- У вас, надеюсь, не слишком сложные отношения с тем, что вы изображаете? Смотрите на то, что вы создаете, просто. В самом деле, почему вам не сделать портреты больных? Мы могли бы устроить вам выставку в коридоре больницы.

Новый больной:

- Здесь пахнет мужчинами. В худшем смысле.

Больные:

- Так значит, вы не хотите создать наши портреты!

Мать:

- Я знаю, что ты на меня сердишься. Но в тридцать три года не создать ни дома, ни семьи, бросить работать! В конце концов, я должна была это сделать, это мой долг. Я очень болею за тебя, Олежка.

Полгода достаточно для того, чтобы свыкнуться с мыслью: жизнь ушла вперед, а ты все там же, как муха на паутине вентиляционной трубы. Именно тогда, когда он согласился, что ничего иного и быть не может, он застал себя в "комнате отдыха" играющим в шашки с новым больным. Вокруг зрители ахали и хохотали, и свой собственный смех подступал к горлу, как приступ долгожданной тошноты, изрыгающий живую, но ненужную массу; и именно тогда представился ему один образ, и с такой силой, что потом он всегда мог вернуться к нему и рассмотреть его еще и еще раз, обнаруживая новые и новые подробности.

НОЧЬ ДЛИННА И ТИХА,

ПАСТЫРЬ РЕЖЕТ ОВЕЦ.

Мастер увидел и почувствовал удушливую ночь, близость неба над горным пастбищем; если лучше присмотреться - чуткое вздрагивание овец, и - рука пастыря покойно погружается в белую легкую шерсть. Лезвие ножа - и клекот крови в горле овцы, как нежное признание...

- Ты что! - закричал партнер.

- Ты что! - повторяли другие. Мастера теснили к окну. И один, со спящим лицом, пытался с раскрытыми ножницами подойти ближе.

Врач пригласил Корзухина в кабинет. Здесь с искренним интересом он пытался дознаться о причине, вызвавшей агрессивность больных против Корзухина.

- Вы в самом деле никого не тронули даже пальцем?! Коллективные состояния,- доверительно пояснил он, - нетрудно вызвать направленным повторением раздражителя. Но вы, как говорит медсестра, спокойно играли в шашки. Кстати, вам повезло, что она находилась в комнате отдыха. По-видимому, - продолжал рассуждать врач, - в вашем поведении больные постоянно ощущали некий вызов, который подсознательно их раздражал в большей степени, чем они сами то осознавали. И вот ваше поведение, которое, по моим наблюдениям, становилось все более конформным, вызывает этот инцидент! Почему вы не хотите написать портреты больных?

- Может быть, хватит? - сказал Корзухин.

- Может быть, - с разочарованием кивнул врач. Ему не хотелось терять занятного больного; известно, наиболее важные открытия в психиатрической науке были подготовлены наблюдениями над выдающимися пациентами.

5

Все дальнейшее сделалось помимо воли Корзухина: комиссия после длительной дискуссии признала его инвалидом; госстрах назначил микроскопическую пенсию; вагонообразную комнату, на которую он раньше имел право, лишь пока работал в жилконторе, теперь закрепили за ним уже навсегда.

Наконец другие поняли, что, пока смысл жизни остается во тьме, он имеет право лежать на своей тахте и думать. С бельем, завернутым в газету, он, свободный, шел в баню. Длинная тихая ночь и пастырь с овцами обступила его в мерцании запредельного смысла посреди дня. Художник шел ему навстречу. Из ворот выбежал мальчишка и ударился в Корзухина. Мальчишка хотел поднять мыльницу, выскочившую из свертка, художник - мальчишку. Он оторвал его от земли и увидел красное напуганное лицо, и то, что было Корзухину с тех пор, как он помнил себя, мучительно неясно, само в себе завершилось. Он вернулся домой и, не снимая пальто и шапки, стал чистить палитру. В тот же день он продал кое-какие книги и купил недостающие краски.