Фриц Лейбер - Труба мечты Страница 4

— Только сюда пойдем, с вашего позволения, мистер Гру-эй, — сказал поспешивший следом Василий. Когда они вышли из будки, в руках у него оказался кухонный стульчик.

Саймон неожиданно дернулся и сумел-таки вырваться из цепких рук Ивана, но у самого края крыши, куда он метнулся, не имея ни одной подходящей идеи о спасении, они схватили его снова. Он только и успел, что открыть рот, чтобы завопить. Стиснутый, с двух сторон русскими, с зажатым Ивановой мясистой ладонью ртом, Саймон все же сумел мельком глянуть вниз. С залитого солнцем тротуара на них смотрела третья бородатая фигура — Михаила-Духовника. Его меланхоличное лицо, глубоко посаженные, выражавшие сильные душевные страдания глаза и узкая борода с запутавшимся в ней распятием — все это вместе напоминало образ, сошедший с суперобложки романа Толстого. Саймону почудилось, что на внезапно потемневшей улице задул зябкий ветерок, но двое мужчин уже оттащили его от края крыши. В его ушах звучал отдаленный, странно неблагозвучный свист Михаила.

Недовольно ворча, братья усадили Саймона на кухонный стульчик и потащили вместе с ним по крыше, пока что-то твердое, но эластичное, не коснулось его макушки. Это была пластиковая труба. Задрав голову, он увидел мириады снующих по трубе крохотных головастиков-призраков.

— Сделайте нам милость не шуметь, — сказал, убирая свою ладонь, Иван. — Мой брат Василий сейчас объяснять.

И удалился.

Любопытство и сильное потрясение в равной степени удержали Саймона в его «кресле». Василий, кивая головой и улыбаясь, уселся перед ним прямо на покрытие крыши.

— Во-первых, я должен вам сказать, мистер Гру-эй, что я специалист по биологическим наукам. Вы видите здесь результаты моего самого успешного эксперимента.

Он извлек из кармана цилиндрическую прозрачную бутылку и отвинтил крышку.

— А?.. — беспокойно переспросил Саймон.

— В самом деле, да. В ходе своих исследований, мистер Гру-эй, я открыл химический препарат, который будет задерживать развитие на любом эмбриональном уровне, производя полностью жизнеспособный организм. Основное действие препарата всегда направлено на достижение выживаемости на каком угодно уровне развития: клетка, бластула, червь, рыба, четвероногое. Работа, над которой Лысенко поглумился, когда я рассказал ему о ней, ведь я не беспокоился о сохранении тайны, хотя в то время работал как несчастный коллаборационист безбожных Советов. Но, может, я есть слишком научно?

— Совсем нет, — заверил его Саймон.

— Хорошо, — простодушно произнес Василий и глотнул из бутылки. — Тем временем мой брат Михаил был духовным братом в монастыре возле Маунт-Атоса[2], мой брат-нигилист Иван — в Центральной Европе, тогда как мой третий брат, Лев, человек с талантом к коммерции, первым из нас добрался до Нового Света, где, он всегда предчувствовал, настанет день наша судьба соединить всех нас вместе.

С пособствием Ивана я и моя сестра Грушенька бежали из России. Мы вытащили Михаила из его монастыря и отправились сюда, где Лев уже стал капиталистический магнат.

Мои братья, особенно Иван, очень интересовались моей работой. У Ивана была теория, что так мы сможем в конечном счете производить множество людей, целые армии и политические партии — все нигилисты, и все Стульниковы-Гуревичи. Я убедил его, что это невозможно, что я не могу играть роль Кадма[3], одно дело для форм, пребывающих в воде, у нас есть путь вскармливать их в их среде; но чтобы сделать полное млекопитающее, нуждаемся в плаценте, которую я не могу обеспечить. Все-таки благодаря ему я начал работать с (прошу прощения!) яйцом моей сестры, что такое же хорошее начало, как если бы было любое другое, но это, возможно, задело мое тщеславие. Иван мечтал свои мечты о человечестве нигилистов Стульниковых-Гуревичей — безвредное занятие, как я сказал себе.

Саймон смотрел на него стеклянными глазами. Что-то непонятное начало твориться у него в голове, приблизительно в двух сантиметрах под точкой, где череп упирался в наполненную холодной водой пластиковую трубу. Маленькие призрачные образы носились там с огромной быстротой — поток очаровательно крошечных существ-девочек, дерзко улыбавшихся ему со своей высоты, а потом с молниеносным кокетливым движением русалочьих хвостиков уносящихся прочь.

Небо становилось все темнее и темнее, и наконец прогремел первый раскат грома. На фоне багрово-серых туч Саймон едва уже мог различить странных полупрозрачных головастиков в трубе, но образы внутри головы становились с каждой минутой отчетливее.

— А, имеем грозу, — заметил Василий, когда гром прогремел снова. — Она напоминает мне о Михаиле. На него большое влияние оказала наша бабушка-финка. Когда он был маленьким, у него была вера, что свистом он может призвать к себе ветры. Даже он заучил несколько особых мелодий ветров от нее. Позже стал христианином — в нем большая борьба из-за этого. Михаил начал возражать против моих опытов, когда услышал, что я использую яйцо моей сестры. Он сказал, мы произведем миллионы некрещенных душ. Я спросил его, а как насчет воды, в которой они находятся, он ответил, что это не одно и то же и что эти маленькие существа будут вечно страдать в аду. Такое его сильно беспокоило. Мы пытались сказать ему, что я не брал яйцо сестры, а всего лишь яйцо рыбы.

Но он не поверил такому, потому что моя сестра в это время очень изменилась. Больше она не говорила. Она надевала купальный костюм нашей матери (мы люди, хранящие память о близких) и целыми днями пролеживала в ванне. Я смирился с таким — по крайней мере, она ведет себя спокойно в воде. Михаил сказал: «Посмотри, ее душа раздроблена на множество неспасаемых частей-душ, у каждого из этих созданий — по одной. Между ними существует особая симпатия — своего рода гипнотические колебания. И пока ты будешь держать их около нее, в этой цистерне на крыше, такое будет продолжаться. Если они уберутся отсюда, как можно дальше отсюда, части-души вновь соединятся, и душа Грушеньки снова будет одним целым». Он умолял меня прекратить мой опыт, выбросить их в море, рассеять их подальше, но Лев и Иван требовали, чтобы я продолжал. Михаил все еще предупреждал меня, что дьявольское творение кончаться гигантским смерчем. Я мучаюсь этим и нерешительный.

Он глотнул водки из своей бутылки.

Гром ударил сильнее. Саймону пришла в голову мысль, что если душа Грушеньки Стульниковой-Гуревич действительно раздроблена на тысячи частей-душ, находящихся сейчас в цистерне и гипнотически связанных с ней, и если по крайней мере одна из них сбежала и очутилась в его ванне, то тогда ясно, почему Грушенька испытывает такое тяготение к нему.