Джудит Тарр - Замок горного короля Страница 4

Вадин сделал в точности все, что было приказано. Это позволяло ему не думать. Он не понял и половины того, что услышал на крепостной стене, и был вовсе не убежден, что верит остальному. Чтобы чужеземец оказался сыном дочери короля, столь давно оплакиваемой, что она превратилась в легенду, да, в это он еще мог поверить. Но чтобы парень был зачат богом... Мирейн вымылся, в чем он воистину нуждался, и позволил королевским слугам унести свои рваные штаны и принести ему подобающий килт1. Затем он устроил настоящий переполох, потребовав бритву. Сначала нужно было ее отыскать, а уж тогда он настоял на том, чтобы ему выбрили лицо гладко, как у женщины. Вадин весь перекосился, наблюдая за этим. Слуги пришли в ужас, а старший из них даже осмелился сделать замечание, но Мирейн и слышать ничего не желал. - Жарко, - сказал он с южным акцентом. - Некрасиво. И чешется. Увидев их изумленные лица, он усмехнулся, чем еще больше потряс всех, и принялся за пищу, которую ему приготовили. Устроившись в кресле, вырезанном по размерам янонцев, поглощая медовые кексы и все еще посмеиваясь над оскорбленными чувствами слуг, Мирейн выглядел даже моложе своего возраста. Он не был похож на сына Солнца. Когда был доеден последний залитый сиропом кекс, Мирейн облизнул пальцы и вздохнул. - Так хорошо я не ел с тех пор как покинул Хан-Гилен. Старший слуга согнулся в поклоне. Мирейн в ответ склонился на половину его поклона, но сделал это легко и с улыбкой. - Ценю ваши услуги, господа. Это был приказ удалиться. Все повиновались, кроме Вадина, который, не сказав ни слова, остался на своем посту у двери и был вознагражден: Мирейн оставил его в покое. Как только люди ушли, лицо Мирейна застыло. Он больше не походил на ребенка. Он медленно расхаживал по комнате, сжимая и разжимая правую руку и сводя брови, пока не стал необыкновенно похож на своего деда-короля. Нос его слегка морщился, и Вадин мог лишь догадываться почему. Хотя комнаты, в которые его привели люди короля, были богато убраны, чисты и хорошо выметены, они дышали запустением. По этому великолепному асанианскому ковру уже давно ступали только слуги; никто не облокачивался на подоконник, как сейчас это делал Мирейн, никто не выглядывал вниз, в защищенный стенами сад, никто не поднимал глаз вверх, на видневшиеся за сияющими стенами горы Янона. Мирейн повернул лежащую на оконной раме руку ладонью вверх. Ослепительно золотые блики заиграли на его лице, на стенах и потолке, ударили в глаза Вадину. Пальцы Мирейна сомкнулись, и блики исчезли; он перевел глаза на Солнце, которое его зачало. - Итак, мой господин, - произнес он, обращаясь к Солнцу, - ты привел меня сюда. Скорее даже, пригнал. И что теперь? Король горюет, но он начинает и радоваться, видя во мне возрождение своей дочери. Должен ли я следовать своей судьбе, пророчествам и его собственному приказу остаться здесь и стать причиной его смерти? Или лучше бежать, пока это еще возможно? Видишь ли, мой господин, мне кажется, я мог бы полюбить его... Возможно, он не получил ответа. А если и получил, то ответ этот его не утешил. Он издал глубокий вздох, который резко оборвался бессловесным звуком - то ли рыданием, то ли всплеском горького смеха. - О да, я мог отказаться. Хан-Гилен оставил бы меня. Я не был там чужим, несмотря на свое чужеземное лицо, тень орла среди всего этого красного, коричневого и золотого. Приемыш князя, дитя жрицы, священный, почитаемый и защищаемый. Защищаемый! Теперь это уже точно был смех, и, вне всякого сомнения, смех горький. - Они меня до смерти дозащищали. По крайней мере если я умру здесь, то только по собственной глупости и ни от чего более. Мирейн отвернулся от солнца. Его глаза были полны солнечным светом, но не ослеплены им. Заметив Вадина, Мирейн вздрогнул, словно забыл о его присутствии. Вероятно, подумалось Вадину, он вообще замечал оруженосца не больше, чем пол у себя под ногами. Конечно, если тот вдруг не вздыбится и не толкнет его. Взгляд Мирейна был ленивым и в то же время ничего не упускающим. Он оценивал оруженосца, словно бычка на рынке, с интересом разглядывая узкое лицо с крючковатым носом и едва пробивающейся молодой бородкой, длинное неуклюжее тело в королевской ливрее и стоящее возле ноги копье, зажатое в руке с такой силой, что побелели выступающие косточки пальцев. Глаза Мирейна сверкнули. От презрения, подумал Вадин. Его-то тело вряд ли можно было назвать неуклюжим, и держался он так, словно знал это. У него была манера наклонять голову набок высокомерно и вместе с тем дружелюбно. Брови у него тогда приподнимались так обезоруживающе, что придворным следовало бы изучить эту мимику. - Как ты уже слышал, меня зовут Мирейн, - сказал он. - Как мне называть тебя? "Отвяжись!" - чуть не рявкнул Вадин. Но выучка взяла верх. - Вадин, мой господин. Вадин аль-Вадин из Асан-Гейтана. Мирейн снова облокотился о подоконник. - Гейтан? Это в Имехене, верно? Твой отец тоже, должно быть, аль-Вадин; мама говорила, что лорд Гейтана всегда Вадин, точно так же, как король Янона всегда Рабан, как мой дед, или Мирейн. Как этот выскочка. Вадин внутренне собрался. - Это так, мой господин. - Моя мать также научила меня говорить по-янонски. Боюсь, что говорю не слишком хорошо: чересчур долго я был на юге. Не станешь ли ты моим учителем, Вадин? Я и так уже позорю себя своим лицом и шлейнской князьковой шепелявостью. - Ты не останешься! Вадин прикусил язык, но слишком поздно. Аджан выпорет его за это, даже если чужеземец этого не сделает. Мирейн и глазом не моргнул. Он снял свою повязку странника, повертел ее в руках и легонько вздохнул. - Возможно, мне не следовало бы оставаться. Здесь я чужеземец; мое странствие длится всего лишь год. Однако, - сказал он, и глаза его сверкнули, захватив Вадина врасплох, - есть еще наложенный на меня матерью обет: рассказать ее отцу о ее славе и смерти; утешить его, насколько смогу. Это я сделал. Но затем она велела мне занять ее место, то место, которое судьба и обеты вынудили ее покинуть, для которого она родила и вырастила меня. - Она слишком доверяла крови и судьбе, - сказал новый голос. В наступившем молчании его владелица вышла вперед. Это была высокая и очень стройная женщина, одетая в серое платье с серебром у горла - наряд священной певицы. Лицо ее было столь же прекрасно, невозмутимо и непроницаемо, сколь и голос. - Верно, - сказал Мирейн так же спокойно, как и она. - Разве она не была вещуньей? - Некоторые скажут, что она была безумной. - Такой же безумной, как ее отец, вне всякого сомнения. Столь же безумной, как я. Незнакомка остановилась перед ним. Она была высокой для женщины, даже для женщины Янона; голова юноши доставала как раз до ее подбородка. - Мой господин отдал тебе ее комнаты. Его собственный сын никогда не имел такого. - Ты знаешь, кто я, - сказал Мирейн утвердительно. - Теперь большинство в замке знают это. У слуг есть уши и языки, а у тебя есть лицо. - Однако она была прекрасна. Даже милосердие не может назвать меня таким. - Вся красота Санелин была в се глазах и в том, как она двигалась. Никакой высеченный или написанный портрет не способен уловить это. - И никакой портрет во плоти. - Он обронил эту жалобу как нечто давно приевшееся и взглянул на женщину с редкой по великолепию улыбкой. - Ты, должно быть, Имин. Она, конечно, была сильна, но все же оставалась женщиной, а в улыбке Мирейна таилась могущественная магия. Глаза ее потеплели, лицо чуточку смягчилось. - Санелин говорила тебе обо мне? - И очень часто. Разве могла она забыть свою молочную сестру? Она надеялась, что ты добудешь себе крученое ожерелье, и говорила, что ты станешь прекраснейшей женщиной и нежнейшей певицей в Яноне. Она была истинной пророчицей. Имин почти улыбнулась. - Твое собственное крученое ожерелье, мой молодой господин, могло бы с таким же успехом быть из серебра, как и из золота. Неужели это наша острая на язык Санелин научила тебя такой учтивости? - Она научила меня говорить правду. - В таком случае твое сладкоречие, должно быть, получено в наследство от Хан-Гилена, который мы, певцы, называем Медовой Землей. - Сладкие речи, несомненно, являются искусством, которое там весьма ценится, хотя честь ценят больше. Худший из грехов - ложь, и у детей воспитывают отвращение к ней. - Мудрый народ. Здесь больше всего уважают силу, в основном физическую, и чуть меньше - силу воли. На севере нет места человеку мягкому или слабому. - В Хан-Гилене говорят: "Твердый, как камни севера". Мирейн повернулся к окну спиной. Имин села рядом с ним. Он не взглянул на нее. - Почему ты ушел оттуда? - спросила она. - Пришло время идти, хотя мой господин князь хотел задержать меня до тех пор, пока я не подрасту и пока армия не сможет сопровождать меня. Но богу все равно, стал я мужчиной или еще нет. Я ушел тайком; шел тайком, пока не пересек границ Хан-Гилена. Это был очень длинный путь для пешего: близилась зима, а долгая жестокая война только-только закончилась. - В его голосе зазвучало что-то похожее на гордость. - Я участвовал в этой войне и хорошо проявил себя, как сказал мой господин. Я был его оруженосцем вместе с его сыном, наследным принцем Халенаном. Он посвятил нас обоих в рыцари и вооружил одинаково. Мне жаль было покидать их. И принцессу, сестру Халенана... она помогла мне ускользнуть. - Она очень красива? Мирейн воззрился на женщину, на миг потеряв дар речи. - Элиан? Ей было целых восемь лет! Неожиданный и сердечный смех Имин прозвучал как журчание ручья. Мирейн нахмурился; губы его невольно изогнулись. - Возможно, - признался он, - со временем она станет красавицей. Когда я видел ее в последний раз, она была одета как мальчишка, в старые потрепанные штаны и мою рубашку, слишком для нее большую, а волосы у нее никогда не будут держаться в косах. Однако они великолепны, как у ее отца и брата, и нс похожи ни на чьи во всем мире: рыжие, как огонь. Элиан старалась походить на бесстрашного заговорщика, но глаза ее были затуманены слезами, а нос покраснел, и она почти ничего не могла сказать. - Он вздохнул. - Эта девочка была живым кошмаром. Когда мы отправились на войну, то нашли ее в обозе. "Если Мирейн может ехать, - заявила она, - то почему мне нельзя?" Ей было тогда шесть лет. Отец задал ей царскую -- на словах, конечно, - трепку и отправил домой в немилости. Однако он отдал своим управляющим приказ учить ее обращаться с оружием. В некотором смысле она победила и знала это. - Похоже, ты любил, - сказала Имин, - и тебя очень любили. - Мне очень повезло. Она долго смотрела на него. Лицо се снова стало бесстрастным. - Мой господин, что ты будешь здесь делать? Его пальцы сжимались так сильно, что побелели косточки. - Я останусь. Когда придет время, я стану королем. Королем, который отгоняет тени, сыном Солнца. -- Для твоей молодости у тебя очень твердая воля. - Моя воля не имеет отношения к тому, что должно произойти. В его тоне звучала легкая горечь и усталость. - Любовь бога, - медленно сказала Имин, - это огненная пытка. - И проклятие для всех, кого любишь. Оставайся холодной со мной, певица, если хочешь быть мудрой. - Она прикоснулась ладонью к его руке. Глаза ее снова были ясными и спокойными, такими же спокойными, как ее голос. - Мой господин, воистину ли ты знаешь, что делаешь? Можешь ли ты? Твоя мать вырастила тебя, воспитала и повелела тебе стать тем, чем судьба помешала стать ей, - верховным правителем Я нона. Но то Место, для которого она тебя готовила, уж двадцать лет как не существует. - Даже в далеком Хан-Гилене известно, что у короля Янона нет избранного наследника. Он ждет возвращения своей дочери. - А известно ли там, что лишь он один и ждет ее? - Имин заговорила быстрее и с некоторым волнением. - За двадцать лет могут возникнуть и исчезнуть целые королевства. Не рожденные еще тогда младенцы уже произвели на свет собственных детей. И ни у кого из них нет воспоминаний о жрице, которая отправилась в странствие, да так и не вернулась. Однако они знают и помнят тех, кто оставался здесь. У твоей матери есть брат, мой господин. Он был ребенком, когда она ушла. Теперь он мужчина и принц, а его отец никогда не позволял ему забыть, что он считается недостойным звания наследника, что он незаконнорожденный; пусть он признанный, принимаемый, даже любимый, но никогда он не будет равным ушедшей. Для людей же, которым нет дела до королевских страстей, за исключением тех случаев, когда их результатом становится война или мир, принц этот - единственный наследник и принц по праву. Он всю жизнь прожил среди них; он один из них, он силен и красив, и он достаточно хорошо справляется со своим высоким положением. Они любят его. - Тогда как я, - сказал Мирейн, - чужеземец и выскочка, чужак с амбициями. Слово в слово мысли Вадина! Оруженосец ощутил приступ сверхъестественного ужаса, а затем досаду. Все это должно быть очевидно даже ребенку, каковым Мирейн вовсе не был. Казалось, его это не смущает. Вадин был уверен, что Мирейн не глуп; вероятно, он безумен. Это у него в крови. Он вышагивал по комнате, но не потому, что ему не сиделось на месте; казалось, это помогает ему думать. И снова этот колдовской фокус: Мирейн заполнил собой все пространство, он возвышался над этими двумя людьми, которые наблюдали за ним. Стоило ему остановиться и повернуться к ним лицом, росту в нем поубавилось. - Предположим, я незаметно уйду, певица. Ты подумала о том, что будет с королем? Это легко может убить его. - Его убьет твое присутствие здесь. - Значит, выхода нет. - Мирейн наклонил голову набок. - Ты говоришь словно бы от имени моих врагов. - Если это так, - невозмутимо произнесла Имин, - они двинулись на тебя с удивительной быстротой. - Такое со мной уже случалось. - Был ли ты когда-нибудь ребенком, мой господин? Он качнулся и застыл, невинно округлив глаза. - Но, госпожа, разве я и сейчас не младенец, у которого молоко на губах не обсохло? Имин отбросила маску и рассмеялась. Пожалуй, это уже была не насмешка. В этом смехе звучало искреннее веселье, и, когда она отсмеялась, в глазах ее все еще плясали веселые искорки. - Мне кажется, - произнесла певица, - ты достойный противник. Ты можешь даже противостоять всему Янону. - Теперь она была совершенно серьезна. Когда ты станешь королем, мой господин, и более чем королем, позволишь ли ты мне сочинять для тебя песни? - А если бы я запретил, это помешало бы тебе? Имин потупилась, затем бросила на пего быстрый ясный взгляд. - Нет, мой господин. Он с некоторым усилием рассмеялся. - Посуди сама, на какое царствование я могу претендовать, если даже певица не хочет повиноваться мне. - Когда дело доходит до песен, я повинуюсь только богу. - И собственной воле. - Несомненно. - Она отошла от окна. - Бог призывает меня сейчас петь ему службу. Ты пойдешь? Мирейн помедлил всего одно мгновение. - Нет, - сказал он. - Не теперь. Имин слегка склонила голову. - В таком случае пусть он дарует тебе удачу. Доброго тебе .дня, мой. господин.