Эдвард Бульвер-Литтон - Привидения и жертвы Страница 4

Ничего больше, достойного упоминания, в комнате мы не нашли, и световое пятно больше не появлялось; но, уже собираясь уходить, мы отчетливо заслышали чью-то поступь, легкий топоток прямо перед нами.

Мы прошли через все комнаты мансарды (в общей сложности четыре); эхо шагов по-прежнему звучало впереди. Взгляд не различал ровным счетом ничего но топоток не умолкал. Я держал письма в руке; спускаясь по лестнице, я ясно почувствовал, как кто-то схватил меня за запястье и предпринял слабую, еле ощутимую попытку вырвать письма. Я крепче сжал пальцы, и борьба тут же прекратилась.

Мы возвратились в мою спальню, и тут я заметил, что пес не последовал за мной, когда мы ушли. Бультерьер жался ближе к огню и весь дрожал. Мне не терпелось изучить письма; пока я их читал, слуга открыл ящичек, в который поместил оружие, мною затребованное; извлек на свет и кинжал, и револьвер, выложил их на стол у изголовья кровати, а затем принялся успокаивать собаку, но не особенно преуспел.

Письма оказались краткими; на них обнаружились даты даты тридцатипятилетней давности. То были послания от любовника к возлюбленной, либо от мужа к молодой жене. Не только обороты речи, но и прямое упоминание о былом путешествии указывало на то, что автор некогда принадлежал к числу морских скитальцев. Орфография и почерк выдавали человека малообразованного, однако сам по себе язык отличался своеобразной выразительностью. В изъявлениях нежности звучала исступленная, неистовая любовь: но тут и там встречались неясные, мрачные намеки на некую тайну, к любви отношения не имеющую на некий секрет, очевидно, связанный с преступлением.

"Нам должно любить друг друга, гласила одна запомнившаяся мне фраза, ведь теперь каждый преисполнился бы отвращения к нам, если бы все открылось". И еще: "Не позволяй никому оставаться с тобой в одной комнате на ночь ты разговариваешь во сне". И еще: "Сделанного не воротишь; но говорю тебе, против нас нет ни малейших улик, разве что мертвые смогли бы вернуться к жизни". Здесь обнаружилась приписка, сделанная изящным женским почерком: "Они это могут!" В конце письма, датированного более поздним числом, та же женская рука начертала: "Погиб в море 4 июня, в тот же самый день, когда..."

Я отложил письма в сторону и принялся размышлять над их содержанием.

Опасаясь, однако, что подобное направление мыслей не лучшим образом скажется на состоянии нервной системы, я твердо решился сохранять должную рассудительность, способную с честью противостоять любым чудесам, чего бы уж там ни сулила грядущая ночь. Я встал, отложил письма на столик, подбросил дров в огонь, что по-прежнему весело и ярко пылал в очаге, открыл том Маколея, и читал, без каких бы то ни было помех, до половины восьмого. Затем, не раздеваясь, улегся на кровать и велел слуге отправляться к себе, но ни в коем случае не засыпать. Дверь, разделяющую обе комнаты, я оставил открытой.

Оставшись один, я поставил на стол у изголовья кровати две горящие свечи, положил часы рядом с оружием и преспокойно принялся за Маколея.

Напротив меня жарко горел огонь; на коврике у очага лежал пес, очевидно, задремав. Минут через двадцать я почувствовал, как у самой моей щеки потянуло холодным воздухом, словно в комнату, откуда ни возьмись, ворвался сквозняк.

Я решил было, что открылась дверь направо, та, что выходила на лестницу; но нет, ничего подобного. Я посмотрел налево: пламя свечей подрагивало и металось, словно на ветру. В то же мгновение часы, лежащие подле револьвера, медленно соскользнули со столика тихо-тихо, руки я не увидел, но часы исчезли. Я вскочил, одной рукою схватил револьвер, другой кинжал; мне совсем не хотелось, чтобы оружие разделило судьбу часов. Вооружившись до зубов, я оглядел пол часы пропали бесследно.

Что-то ударило в головье кровати: громкий, отчетливый, размеренный стук прозвучал трижды, и мой слуга крикнул:

- Это вы, сэр?

- Нет; будь настороже.

Бультерьер проснулся и уселся на задние лапы, уши его быстро двигались вперед-назад. Пес не сводил с меня взгляда настолько странногo, что все мое внимание поневоле сосредоточилось на нем. Он медленно поднялся, ощетинился и застыл неподвижно; в глазах читалось все то же безумное выражение.

Однако теперь мне было не до собаки. Из смежной комнаты явился мой слуга; если я когда-либо и видел ужас в лице человеском, этот момент настал. Встретив Ф. на улице, я бы не узнал его, настолько исказились его черты. Слуга вихрем пронесся мимо меня, еле слышно прошептав:

"Бегите, бегите! Оно гонится за мной!" Бедняга добежал до двери, распахнул ее и выскочил на лестничную площадку. Я непроизвольно последовал за ним и окликнул, веля остановиться; но, не слыша меня, он промчался вниз по лестнице, цепляясь за перила и перескакивая через несколько ступенек сразу. Я слышал, как входная дверь открылась и снова захлопнулась. Я отался один.

Только мгновение я колебался, думая, не последовать ли примеру слуги; но гордость и любопытство в равной степени не позволили мне позорно обратиться в бегство.

Я вернулся в спальню, закрыл за собою дверь и осторожно вступил в смежный покой. Я не обнаружил ничего такого, что оправдало бы страх моего слуги. Я снова тщательно изучил стены, проверяя, не обнаружится ли потайной двери. По-прежнему ни следа тускло-коричневые обои затягивали стены сплошняком, не видно было даже места стыка. Откуда же Тварь (уж кем бы она ни оказалась), перепугавшая беднягу до такой степени, проникла внутрь, ежели не через мою собственную спальню?

Я вернулся к себе, закрыл и запер дверь смежной комнаты и остановился перед очагом, не теряя бдительности, ко всему готовый.

Я видел, что собака забилась в угол и всем телом прижимается к стене, словно пытаясь в буквальном смысле слова протиснуться внутрь. Я подступился к бультерьеру и заговорил с ним; тот явно себя не мнил от ужаса. Он скалил зубы, с клыков капала слюна; прикоснись я к нему, пес всенепременно укусил бы меня. Похоже, бультерьер меня не узнавал.

Кто видел в Зоологическом саду кролика, забившегося в угол под гипнотизирующим взглядом змеи, тот отчасти сможет вообразить себе страдания моего пса.

Видя, что все мои усилия успокоить бультерьера ни к чему не приводят, и опасаясь, что его укус в этом состоянии окажется столь же смертоносным, как в случае бешенства или водобоязни, я оставил пса в покое, выложил оружие на стол у огня, уселся сам и снова взялся за Маколея.

Чтобы не создалось впечатления, будто я ставлю себе в заслугу храбрость, или, скорее, хладнокровие, кои читатель может счесть отчасти преувеличенными, да простится мне, если я отвлекусь и позволю себе одно-два самонадеянных замечания.