[ сборник ] - Этот добрый жестокий мир Страница 40

— Вы прямо луч света в темном царстве, батенька! — сообщил он Саше. — То, что молодежь творчески развивает мои идеи, это архиважно! Но, боюсь, вы несколько идеализируете положение. Мы тогда были в меньшинстве, ведь мы были партией мира, мы поддерживали царя в этом смысле целиком и полностью. Да-да, представьте себе, партия, которая требовала отдать власть народу, вступилась за царя в четырнадцатом году! Все остальные хотели воевать. Они обзывали нас реакционерами! Тогда еще не придумали такого слова, а то бы обозвали и фашистами! Единственное, на чем с нами сходился каждый: расстреливать синие мундиры без суда и следствия! Расстреливать как можно больше! Всю охранку — к стенке!

После чего тараторил битый час, объясняя Саше, как все могло бы сложиться на самом деле. Выходило, по Ульянову, очень похоже на Сашины выкладки, только через порядочную кровавую баню, которая вполне компенсировала отсутствие Гитлера: миллионы бы полегли во имя социализма. Из этой лекции Саша сделал вывод, что плохо знает реалии последних лет царствования Миротворца и что Ульянов таки да, фашист изрядный и склонен к пропаганде массовых расстрелов.

И все же мысль о бескровном установлении мира в Европе путем социалистической революции никак не шла из головы. Ведь могло же получиться. И не было бы в Сашиной памяти того серого берега реки.

— А ты роман про это напиши, — сказал капитан. — Фантастический. А мы издадим и распространим. Нелегально, хе-хе…

— Да я его в Германии напечатаю, там цензуры-то не будет, когда режим оккупации снимут и жизнь наладится, — ляпнул Саша простодушно.

— Это мы еще поглядим, чего там не будет, — сказал капитан. — У вас там опять англичанка гадит, делать ей больше нечего, заразе. Может, там тебя не будет, для начала. Возьмем да не выпустим. Ты ценный парень, нам такие умные самим нужны.

— Может, я сам не уеду, — парировал Саша. — Мне в России нравится, тут люди душевные.

— Вот ты вражина! — восхитился капитан. — Ладно, ладно, мы еще посмотрим на твое поведение. А то и выгоним тебя взашей, немецко-фашистскую морду!

И захохотал.

Над головой капитана висел портрет Бенкендорфа. Тоже немца, между прочим.

— Ты еще молодой и не понимаешь, — сказал капитан, отсмеявшись. — Книга может выйти, извини, бездарной. Но если книга нелегальная, она обречена на популярность. Люди будут ее перепечатывать и распространять по доброй воле. Не читал «Белые одежды» Презента? О том, как академики затравили гениального агронома-самоучку? И не читай, даже не думай. Чудовищная дрянь и графомания. Только у академиков из-за этой книжонки большие неприятности. Потому что когда начали разбираться, выяснилось: допустим, агроном-то мошенник, но и господа ученые половину академии разворовали!

— Я-то тут при чем? — удивился Саша.

— Да и Презент ни при чем, — сказал капитан. — Я так, ради примера. Литература, друг ситный, — великая сила. Особенно русская. Особенно если ей разрешить.

Оглянулся на Бенкендорфа и фамильярно подмигнул ему.

Тем временем Рау и фон Рау потихоньку собирались заново, обменивались весточками, все оказались целы и более-менее здоровы, один Гуннар завис между небом и землей, живым его никто не видел, мертвым тоже.

Саша закончил школу, устроился в типографию учеником печатника и на удивление легко приткнулся стажером в местную газету. Для «пленного», пускай он и сын главного инженера, это было отлично. Саша подозревал, что не обошлось без звонка от капитана. В целом жизнь складывалась неплохо, даже приходилось определенные усилия прилагать к тому, чтобы сдуру раньше времени не жениться. Тоску по родному дому, что накатывала временами, Саша старательно давил. Он не мог себе позволить быть неприкаянным, это казалось ему слишком по-русски, и быть несчастным — это выходило чересчур по-немецки.

Он вообще старался поменьше рефлексировать, потому что когда начинал обдумывать свою историю, на ум шло странное. Однажды Саше вступило в голову, что формально он не кто-нибудь, а бывший солдат вермахта, дезертир и военнопленный, короче — настоящий ветеран Второй мировой войны, только никудышный ветеран, поскольку нарушил воинскую присягу, и по-хорошему надо бы его расстрелять. Это так ошарашило, что он даже водки выпил с перепугу. Ночью ему приснился серый берег, и с тех пор Саша избегал крепкого алкоголя.

Отец, напротив, поддавал все чаще и потом тянул «Из-за острова на стрежень».

— И не смотри на меня так! — сказал он сыну однажды. — Положение у меня хуже губернаторского, знаешь ли.

— Я-то знаю, что это значит, — ответил Саша. — Я все-таки на филфак иду.

На другой год он поступил, и ему разрешили в порядке исключения переехать в Москву, правда, с условием поселения в общежитии — чтобы был под присмотром. Раз в неделю Саша исправно отмечался у синих мундиров. Они в Москве оказались строгие и неразговорчивые, вместо бенкендорфов в кабинетах держали портреты нынешнего министра, и Саша уже скучал по своему капитану. Дядя Игорь глядел молодцом, снова женился и готовился стать папой — похоже, совсем выздоровел после секретных дорожных работ. Он вернул себе прежнее влияние, был вхож во многие высокие дома и довольно быстро пристроил Сашу на радио.

Вот это оказалось действительно неудобное положение: Саша меньше всего хотел быть каким-нибудь младшим редактором, он мечтал о репортажной работе, но с его режимом это было невыполнимо. Тогда Игорь сказал кому следует, и вдруг Саше вышло послабление: отмечаться раз в месяц и перемещаться невозбранно в известных пределах, только чтобы не наглеть, понятно?

— Вам стоит узнать Россию получше, — сказал Саше синий майор, глядя куда-то мимо. — Если останетесь, это пригодится, а если уедете, расскажете там, какие мы на самом деле. А то про нас сочиняют небылицы.

— Про вас — это про госбезопасность? — уточнил Саша.

— Про русских, — сдержанно обиделся синий майор.

Фамилия синего была Берия, и Саша подумал, что рассказывать о нем правду в Германии бессмысленно: ну кто поверит, будто в русское гестапо берут каких-то монголо-татар, да еще позволяют им дорасти до майоров.

Но облегчение режима вышло очень кстати: Саша и правда хотел узнать Россию лучше.

— Это только начало, я слышал, скоро всем будет полегче, — сказал Игорь. — Пора уже, хватит. В конце концов, вы не военнопленные.

— Я был военнопленным, — сказал Саша и помрачнел.

— Ты вообще много успел, братик. — Игорь всегда называл племянника так, да и держался с ним скорее по-братски. — Я тебе даже слегка завидую. Ты у нас везучий.

— Да ну его, такое везение, — сказал Саша искренне.

Из него получился хороший репортер, он много ездил по стране, видел ее во всей красе — и все больше за нее переживал. Ему стало ясно русское убожество и понятна русская безалаберность, и проверил он алгеброй русскую надежду на авось. Здесь не было культа завершенной работы, доведенной до логического конца, и не могло появиться никогда. Здесь такое не особенно поощрялось. Вылизывать все до блеска не считалось необходимым. Это твое личное дело: хочешь — старайся, молодец. Не хочешь — не напрягайся.

В России просто не существовало единого понятия о качестве. Тут жили как бы сами по себе мастера своего дела, и еще те, кто стремился вырасти мастерами, — и огромная масса всех остальных. Мастера создавали штучные прекрасные вещи и хорошо зарабатывали. Остальные делали ширпотреб, зарабатывали посредственно, но зато не напрягались. Игорь Рау не умел не напрягаться, поэтому строил отличные дороги, но занимал узкую нишу — у него были свои отношения с заказчиками и подрядчиками, выстроенные годами. Он был мастером и работал там, где действительно нужен. В нише нашлось бы место еще для двух-трех инженеров Рау, а для десятка уже нет. И это странное отношение распространялось на все сферы, начиная с точного машиностроения и заканчивая колкой дров.

К несчастью, Россия могла себе позволить такие порядки: она по-прежнему неплохо зарабатывала на сырье, и когда ей требовались действительно качественные вещи — покупала их. Так не могло продолжаться вечно, но об этом можно было подумать завтра, а еще лучше послезавтра или когда-нибудь потом.

Немцы это уже проходили, но по-своему, по-немецки. В прошлом веке, когда товары из Германии считались второсортным барахлом, особенно по сравнению с английскими, на всех германских предприятиях развернулась фанатичная борьба за качество. Она дала свои плоды через несколько десятилетий. И еще много лет понадобилось, чтобы фраза «немецкое — значит отличное» зазвучала действительно гордо, ведь мало делать хорошие вещи, надо еще и потребителям это доказать. Как в похожей ситуации будут справляться русские, Саша не представлял: скорее всего — никак. Они просто не смогут договориться между собой.