Владимир Алько - Второе пришествие инженера Гарина Страница 40

– Им хорошо заплачено. Эти ребята, куда большие реалисты, чем некоторые… высоко-узколобые. С кем вы хотите поделиться, Раух? Когда вы в последний раз были на улице? Вы заходили в общественные места… в кафе, пивные? Вас не заставляли еще лазить под стол, блеять, или орать «Хорст Вессель», понукая дубинками. Сделайте публикацию, и через два дня окажитесь в камере много хуже этой, в обществе педерастов и висельников. Даже если вам удастся эмигрировать, никто не даст и цента на постройку какой-то химерической «ловушки Рауха». Для чего им это? Для них наше «яйцо», в лучшем случае, курьез. Истинное применение этого знаю только я один. Но этого знания не вытянуть из меня никакими клещами.

Раух взъерошил волнистые волосы, задвигал худым кадыком, голова его вознеслась. Он отклонился в густую тень и оттуда поблескивал белками глаз:

– Вы страшный человек, Гирш. Укрылись здесь под камнем… Мистифицируете природу, – при странном терпении к вам Господа. Откуда вы берете деньги на все это? Кто вы?

Гарин почти расхохотался (так непринужденно это у него вышло); залез одной рукой за помочи, другой встряхнул свой бокал. Он был в несвежей рубашке, небрит (со следами бородки), темные круги его искрящихся глаз взметнулись на Рауха.

– Судя по вашему вопросу, интонации, – имя мое вы увязываете с дьяволом. Гм. Премного обязан. Это я еще как-то переживу… дух сомнения и познания; что же, это совершенно в моем вкусе… не отказываюсь. Что вне этого жизнь? – утробно-сексуальный комплекс; другими словами – дерьмо! Думаете, как это я с такими возможностями и способностями застрял здесь, в этой дыре. Да? Когда бы мог приобщиться к «Академии бессмертных», – всяких там Фарадеев, Лавуазье… и иже с ними. Так слушайте, Раух. (Голос Гарина приобрел исповедально-мрачный тон). Вы говорите: диссертация, выводы, наука… Вздор! Все вздор! Все наши научные выводы существовали от сотворения мира – невостребованными. Постоянная Планка – без всякого Планка; пока к этой мировой константе не прилепилась былинка его имени. Заряд электрона преспокойно существовал без всяких опытов Милликена. Миллиарды лет Земля носилась в бесконечности и холоде бытия, когда на нее не вступала и нога человека. Тогда спросим – зачем вы, я? Отвечу. Вообразите, вы лирик, вам легче: всей вечности Вселенной, всех звезд и энергий их, всех реальных и математических пространств, даже стиснутых до величины зрачка – не исторгнуть из себя этого: аз есмь – я существую. Единственно наше я – на одной чаше весов, и неспособность всей Вселенной к этому – на другой, взаимно уравновешиваются. Все начинается и замыкается на нас одних. Я это знаю лучше вас. Однажды я замкнул это кольцо. И я был исполнен духа подобно вашему, но я внял истинному его предназначению: движению к себе. Сейчас, мечтая о какой-то там научной публикации, в каких-то пыльных анналах… о которых 99,9 от всего человечества так никогда и не узнают, вы только и держите в уме себя; да то, что называется приоритетом… Ваше научное тщеславие – только подмена одного другим. Так будьте собой до конца, Раух. Не трусьте. Еще немного борьбы, выдержки, и вы станете по-настоящему и единственно знаменит. Я проходил этот путь. Что там Нобелевская… чахлый цветок из того венка, который благоговейно преподнесет вам человечество. Вы учредите Академию своего имени, премию своего имени. Для этого у вас будет больше заслуг и возможностей, чем у изобретателя динамита. Хе-хе. (Гарин неожиданно и страшно подмигнул Рауху). Вы обзаведетесь, каким угодно, штатом сотрудников, изберете любую тему, – если только у вас станет охоты заниматься всем этим… Это время совсем близко, – говорил Гарин, все тяжелее и недобро вглядываясь в Рауха. – Не скрою: вы мне нужны. Правда, вы больны гуманизмом. (Хе-хе). Мои слова вам не совсем понятны. Ну, да и ладно. Что только требуется от вас – немного напрячься. Форсируйте свой ум. Принципиально проблема нами решена. Остаются чисто технические трудности.

Раух вытер похолодевший лоб. Слушая – и не слыша Гарина. Вглядываясь, как в наваждение, – где в свете ацетиленового фонаря, позади головы шефа, корчился черт, с острой бородкой, выделывая коленца и строя «рожки». Теней было много, и места черту соответственно мало, и он все вскидывал копытца в световой круг.

Гирш пригладил вздыбленные вентилятором волосы. Раух залпом выпил целую кружку теплого яблочного сидра.

После этих и тому подобных разговоров, он надолго умолкал и все усерднее вгрызался в работу. Гарин подолгу пропадал. Разъезжал по заводам, делал заказы. На одном, по его принципиальному чертежу, изготовлялась толстостенная камера, с каналом-соплом и противоположной глухой частью, – в форме гиперболы. Камера вытачивалась из цельного куска шамонита (не уступающему по твердости алмазу), и предназначена была стать чем-то вроде казенника у артиллерийского орудия, взрыв заряда в котором и посылает снаряд в цель.

Были свои цели и у Гарина.

*** 44 ***

Торопили его и другие причины. Незадолго таможенниками Германии на границе с Бельгией была задержана платформа фигурного железа, – для крепления грузовой шахты; еще ранее схожая история приключилась с грузом из Польши. Тогда едва не конфисковали обмотки из ниобиевого сплава, транзитом из Швеции. Задерживали запаянные бочонки с карбидом, баллоны с гелием и водородом, детали и узлы простейших механизмов. Объяснялось это то неясностями в таможенной декларации, то спецификой груза. Улаживание таких дел требовало времени и нервов (зама по снабжению у Гарина не было). Становилось все труднее пробить заказ, имеющий частный характер, к тому же лицом, не имеющим германского подданства. Обговаривался каждый пункт, вплоть до того, каким целям служит то или иное устройство. Наряду с этим, из Германии усиливался отток интеллигенции. Росли шовинистические настроения. Газетные публикации и выступления местных фюреров полны были призывов сплотиться и объединиться. Дрогнула аристократия, способствующая приходу нацистов к власти.

Гарин как-то мало вникал во все это; если только это не было связано с путаницей в его делах, или вот, как тогда, – злополучная «радиация», вблизи К. Всякие социальные программы и движения он рассматривал как личные достижения того или другого лидера. Потом же – это была не его страна, впрочем, как и всякая иная. Сюда он прибыл частным лицом, после шести лет пребывания в Латинской Америке, служащим патентного бюро. Еще там, будто фатально проигравшийся игрок, поверивший в некую числовую магию, и он стал отчаянно доискиваться математической подоплеки своим надеждам отыграться, находя это в знаниях, по тем временам слывших парадоксальными и даже нелепыми. Но его творческий ум привык оперировать аналогиями. В остротах, рассыпаемых недоумками конферансье и высмеивающих постулаты теории относительности, он расслышал куплеты, распеваемые когда-то относительно себя – «бедного Гарри и голодающую королеву Золотого острова, соблазненную красавцем-капитаном». Но разве не заставил он их плясать под его дудку. Подобное стремится к подобному. Во всем этом что-то было. Интуиция не обманула его, и сквозь трудности понимания ему стало грезиться свое – Гарина – следствие из релятивисткой физики Эйнштейна. Только для двух людей в мире прозвучала эта великая вселенская партитура; но если один ее расслышал и записал, то другой стал (или предназначен был стать) первым ее виртуозом исполнителем, перелаживая мелодию на «технику игры». Ну, а то, что и сам творец теории относительности работал в свое время экспертом патентного бюро, казалось Гарину знаменательным. И только одна страна – Германия, представлялась ему на пике научной и технической проблематики. В Германии преподавал крупнейший авторитет и знаток релятивистской теории профессор Рейхенбах; к тому же организовавший общедоступные семинары для всех, кто хотел бы расширить свои познания в областях фундаментальной физики.