Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского Страница 40

Относительно негативного отношения к полякам можно ска­зать следующее. Писатель видел их на каторге. Отмечал неко­торые их отрицательные черты, но объяснял их, исходя не из национальных особенностей. «Впрочем, все они были больные нравственно, желчные, раздражительные, недоверчивые. Это по­нятно: им было очень тяжело, гораздо тяжелее, чем нам. Были они далеко от своей родины» [4, 209 — 210]. Таких объяснений, вполне социальных, позднее я у Достоевского не нахожу.

Подводя итог размышлениям о «шовинизме» Достоевского, надо с полной определенностью сказать, что Достоевский шови­нистом не был и осуждал не национальное, а социальное. Он мог ошибаться в оценке людей тех или иных национальностей. Мо­жет быть, то, что он нашел у евреев, немцев, французов, поляков, им не совсем присуще или присуще не только им. Тут возможна ошибка. Но эта ошибка конкретики, первого круга. Но те черты, которые отрицает писатель, независимо от того, кому они при­надлежат, и достойны только осуждения. Принять их нельзя. И ошибки тут нет никакой.

Достоевский отрицает не европейцев, а скорее, европеизм как определенное социальное явление, которое почему-то ассоцииро­валось у него с представителями названных выше националь­ностей.

Европеизм — это то, что в сибирских повестях именовалось как «новые идеи». Там, правда, выделялась из «новых идей» од­на их составляющая — «коммунизм», и то попутно, мимоходом.

Теперь Достоевский весьма внимательно приглядывается к «новым идеям» и раскрывает их во всей совокупности: буржуаз­ность, католицизм, либерализм, социализм.

Проблемы евроиелзма во всей их совокупности проходят че­рез все романы, через почти все статьи, через «Дневник писате­ля» и другие части наследия. Европейский путь общественного развития при этом сопоставляется с российским. В 1860 году До­стоевский задумал статью «Аномалии Европы и России» [ЛН, 83, 125]. Не написал. Но, видимо, рассыпал задуманное по всему творчеству.

Диапазон сопоставления Европы и России очень широк. От противопоставления в «Идиоте» двух драчунов (слабого, и пото­му ориентирующегося на бокс европейца, и сильного, но прямо­линейного, ориентирующегося на кулак россиянина) до противо­поставления революции и религии.

Черты европейцев, выделенные мною по первому кругу, — рационализм, расчет, стремление к материальному, узость и т. п., по кругу второму преломляются как явления буржуазности.

Я разберу это явление, опираясь в основном на «Зимние за­метки о летних впечатлениях». По существу, это очерк. Жизнь же очерков, как известно, коротка. Но это особый очерк. Написанный в 1862 — 1863 годах, он современен и сейчас. Ибо алгебраичен. У нас спорят о значимости журналов братьев Достоевских. Мне представляется, что если бы «Время» опубликовало лишь этот очерк и ничего больше, то и в этом случае существование жур­нала было бы оправдано. Ибо почти каждая строка «Зимних за­меток...» современна. И эта современность возрастает по мере удаления нас от времени написания очерка.

Достоевский давно мечтал увидеть Европу. И вот — увидел. Увидел могущество техники, обеспечившей многие чудеса жизни. Технический прогресс — вне сомнений. Но Достоевского не это, главным образом, интересует. Его интересует направленность тех­ники. Что она дает человеку? Каков человек на фоне технического прогресса?

«Все пьяно, но без веселья, а мрачно, тяжело, и все как-то странно молчаливо» [5, 70]. Яркий контраст с техническим про­грессом — мрачность и молчаливость людей. И возникает воп­рос: а не самоцель ли прогресс-то техники? Нет. Она дает удоб­ства. Но не всем, а лишь тем, «которые имеют право на удоб­ство» [5, 68]. А это уже ненормальность.

Достоевский сравнивает общества не по техническим дости­жениям, а по тому, что они дают человеку, причем каждому. Достоевский ищет человека и на все смотрит через призму че­ловека и условий его существования. Цель — человек или средство.

Писатель обнажает нравы победившей буржуазии, обещав­шей человеку свободу, равенство и братство.

Все человеческие ценности вывернуты наизнанку. Материаль­ное — самоцель, семейство — на финансовом расчете, не украсть — не норма, а исключение из нормы, элементарная порядочность возведена во что-то из ряда вон выходящее.

Француз размышляет о Гарибальди и удивляется, что в ру­ках у того были большие общественные суммы и он ничего не присвоил себе. Достоевский замечает: «Про Гарибальди, конечно, можно рассказывать все что угодно. Но сопоставить имя Га­рибальди с хаптурками из казенного мешка — это, разумеется, мог сделать только один француз» [5, 84].

В обществе царит полное равнодушие к «братьям». По горо­ду бродит голодная, босая, грязная шестилетняя девочка. И все равнодушно — мимо. Никому нет дела. Достоевского удивила не бедность (ее он видели в России), а равнодушие. В обществе гос­подствует социальное разъединение. Но, его как будто не заме­чая, говорят о прогрессивности своего пути. Много говорят о на­личии в обществе братства, искусственно насаждают идею брат­ства, создают мифы, иллюзию братства. Но братство от этого не появляется. Все во власти чрезмерного обособления и чувства самосохранения.

Ханжество и лицемерие — существенные черты нравов побе­дившей буржуазии. Самые низкие поступки по отношению к че­ловеку, ущемление прав человека выдаются за заботу о человеке. Это лицемерие проникло во все сферы жизни. Достоевский обна­жает это, ограничиваясь отдельными штрихами. Вот он ведет разговор о торговце. «Парижанин ужасно любит торговать, но, кажется, и торгуя и облупливая вас, как липку, в своем магази­не, он облупливает не просто для барышей, как бывало прежде, а из добродетели, из какой-то священнейшей необходимости» [5, 76].

В частном выражено общее — господство лицемерия.

В то время, когда в обществе происходит беспрецедентная гонка за барышом, в искусстве буржуа не хочет видеть обнажение этих истинных идеалов общества. Требует лакировки действи­тельности: «подавай ему непременно бессребреников» [5, 77]. Буржуа боится обнажения своей сути. А боязнь открыто взгля­нуть на себя, посмеяться над собою, неспособность назвать вещи своими именами — показатель неправедности существующего по­ложения.

Касаясь нравов победившей буржуазии, Достоевский ставит вопрос: «Отчего от куда-то прибрал всех бедных и уверяет, что их совсем нет? Отчего он довольствуется казенной литературой? Отчего ему ужасно хочется уверить себя, что его журналы непод­купны? Отчего он соглашается давать столько денег на шпионов?» [5, 75]. Он — это буржуа. Писатель видит ответ на этот вопрос в боязни победителей обнаружить изъяны в свом детище — новом обществе. А то ведь, «пожалуй, подумают, что идеал не достиг­нут, что в Париже еще не совершенный рай земной, что можно, пожалуй, чего-нибудь еще пожелать, что, стало быть, буржуа и сам не совершенно доволен тем порядком, ,за который стоит и который всем навязывает; что в обществе есть прорехи, которые надо чинить. Вот почему буржуа и замазывает дырочки на са­погах чернилами, только бы, сохрани боже, чего не заметили!» [5, 75].