Борис Георгиев - Нф-100: Инварианты Яна Страница 41

Володя нагнал его в коридоре. Нужно было убедиться, что заместитель директора идёт именно туда, куда сказал - в лабораторию картографии мозга. Внезапно инспектору пришло в голову другое соображение. Он, обозвав себя идиотом, ускорил шаг. В предбанник влетел пулей и едва успел заметить, как Бесреньева метнулась к двери аппаратной. Перегородка Пещеры Духов открыта была настежь, 'Аристо' по неизвестной причине больше не считал необходимым ограничивать доступ к телу, и жена Горина не преминула этим воспользоваться, но зачем?

Володя колебался. Пойти за ней прямо сейчас? Ведь можно сказать, поймал на горячем! Или...

Сухарев вывел его из замешательства.

- Посторонитесь, - с явным неудовольствием потребовал он. - Я просил, чтобы нам с Берсеньевой не мешали работать!

Он оттеснил инспектора от двери аппаратной, вошёл; серая стальная плита скользнула на место.

'Аристотель меня не пустил, - отметил Володя. - Что делать, если мне понадобится?.. Но сейчас как раз хорошо, что они там у себя, а не рядом с Яном. Почему Света не захотела быть здесь, когда проснётся муж? Что она тут делала, когда я вошёл?'

Он собирался подойти к ложу беспамятного учёного, но в этот момент услышал голоса в предбаннике: 'Сейчас он у меня - кхм! - встанет', - 'Митя, давайте сначала посмотрим последний скан'.

'Мне за всеми не углядеть', - с досадой подумал инспектор и направился к терминалам.

- Поздно, Инночка, - с неопределённой улыбкой отозвался доктор.

- Вы... - у индианки опустились руки.

Доктор встал и обратился к Володе:

- Пойдёмте, Володя, поможем ему. Забавно: недавно я оживлял вас, теперь вы мне поможете привести в чувство Яна. Мы живо его... Э! Да он сидит! Скорее! Нужно поймать, если попробует встать на ноги.

Инспектор повиновался машинально. Левая рука Горина оказалась на удивление податливой - висела как плеть. Но не это и не первые слова Яна привлекли внимание; Володя некоторое время не видел ничего, кроме тусклого комка на ладони больного. Инспектор точно знал, где и когда видел такой, с коричневатым бликом, тёплый комок. Недоянтарь, смола вишни с японского пятачка.

И тут слова очнувшегося математика дошли до инспектора. Ян бормотал, таращась на застывшую вишнёвую смолу:

- Я индеец, ты индейка.

Глава 9. Ты индейка

Меня мучили бесконечные кошмары. То я опять становился маленьким, снова и снова рвались мамины бусы, и прыгали по полу янтарные капли, а в руках оставалась пустая нитка. А то вдруг папины ласты снились, и он сам тоже, но недолго - сразу превращался в колючий куст, такой, как те, в приморском парке, где я заблудился однажды, и чужая тётка меня когтила, а я кричал от испуга, что потерял навсегда маму. Я вспомнить хотел, как называется куст с которого лист, чтобы сразу вырасти и доказать, что ласты мне впору, и значит, мама - моя собственная, а не чья-нибудь, но не мог. Вдруг просыпался в странной пустой комнате.

И казалось мне, что я старый и одинокий, и мамы нет рядом, но я думал, что это неправда, потому что если я стар, значит, мама умерла. Этого не могло быть, это тоже кошмар. В том сне я видел лист, он колол мне руку до крови, мне казалось, я сейчас вспомню, как он называется - тот куст, с которого острый лист. Но тут на меня набрасывался чужой старик с резиновыми руками, больно колол в плечо, и всё исчезало, снова я видел скачущие по полу янтарные шарики.

И всё время мне чудилось, кто-то за мной подсматривает, и ему нельзя знать обо мне что-то важное, что-то такое, что сам я не могу вспомнить. Всё путалось в голове, слова перемешивались, как бывает, когда хочешь заснуть и не можешь, но я ведь не заснуть хотел, а проснуться, чтобы остановить кошмар, и тут вдруг я понял, что больше не сплю.

Перед глазами молочное сияние. Я лежу на спине, значит, светится потолок. Ну да, это называется лю-ми-нес-ценция. В той комнате, во сне, тоже лю-ми-нес-цировал потолок, значит, это не было сном. Плечо болит, значит, старик действительно колол в плечо этой штукой, которая называется... Нет, не помню. Надо встать, очень хочется...

Я не мог больше лежать. Где-то здесь должен быть туалет, - я помню, была дверь, может там? Дверь никуда не делась, но комната показалась мне другой, гораздо больше, чем раньше, и куда-то исчезло большое зеркало. Руки и ноги как чужие, онемели. Что-то между пальцами в правой руке твёрдое, мешает. Наверное, кажется.

Сесть? Ноги чужие, страшные, как во сне. Жиловатые, жилы синие. Не может быть, чтобы мои. Сплю?

Нет, между пальцами не кажется, и вправду твёрдое, комок.

Неужели и вправду такие у меня руки? Жуть. А комок я видел раньше: теплый - солнце в нём завязло, не совсем твёрдый - не успел застыть. Мама тогда сказала: полежит миллион лет и будет янтарь. Я подумал: миллион это очень много, я не хочу ждать. Хочу, чтобы прямо сейчас янтарь. Это было в тот самый день когда...

***

- Ян! Ян! - звала издалека мама, но Лилька глаза страшные сделала и зашипела сверху на меня, как кошка: 'Чш-ш!' Я и сам не хотел, чтобы нас нашли. Уцепился за корявую ветку и полез выше, к развилке. Старая кора царапалась, драла по коже на косточках, но я цеплялся изо всех сил, как бешеный, потому что если залезла так высоко Лилька, залезу и я. Это моё дерево, и если кто на него залез, он тоже мой.

- Ай! - пискнула Лилька. - Чего хватаешься? Это нога, а не ветка.

Одно слово - девчонка. Видишь, я прилез - подвинься. Расселась. Ноги голые, исцарапанные, на них солнечные зайцы.

Я ей:

- Подвинься. И не скачи тут, как бешеная, сломаешь ветку.

- А сам чего тогда залез?

Стану я ей говорить, ещё чего! Что это моё индейское дерево. Но ничего, развилка большая: она на ту ветку, я на эту, и можно упереться пятками, - вот он, ствол. Только бы мои не заметили, как мы тут с ней ёрзаем, ветками трясём.

Но старая вишня не выдала, ветки толстые. И всё равно ведь ветер, листья шевелятся, и солнечные пятна ползают по Лилькиным тощим ногам. По моим тоже. У неё пальцы на ногах расставлены, как будто хочет вцепиться в кору по-кошачьи, когтями. Смешная! Но мне нравится. Что она нашла?

Прямо у Лилькиных ног в коре трещина, на рану похожая, и точно как из раны натекла и застыла кровь. Ему же больно, зачем она...

- Лилька, не трожь! - я ей шёпотом. - Ему больно, индейскому дереву.

- Глупости, ничего деревьям не больно. А почему оно индейское?

Тьфу ты, проговорился. Смотрит на меня, щурится, ждёт. Почему мне нравится, когда она надо мной смеётся? Обидно... Нет, не обидно. Она моя, раз залезла на дерево.

- Потому что я индеец, а это моё индейское дерево, - выпалил я, ожидая: вот сейчас она засмеётся. Лилькин смех - как брызги в лицо, когда с разбегу плюхнешься в море.

Но она не стала смеяться. Присунулась, глаза круглые, вишнёвые, и в них, как в смоле, завязли лучики. 'Индеец? - шепнула мне. - Здорово! А я...'