Владимир Покровский - Планета отложенной смерти (сборник) Страница 41

На это Федер ответил:

— С планеты Любви.

— А-а-а-а… Надо было самому догадаться.

Планета Любви была, наверное, в Ареале самой уникальной — там жили только женщины. Совсем непонятно, каким образом, но размножались они без помощи мужчин и на контакты с остальным миром шли с большой неохотой. С давних времен беженки с этой планеты считались признанными амазонками-воительницами, и притом очень развратными. В жены их старались не брать.

Была у Федера, к слову сказать, и своя проблема с прекрасным полом, которую он и по нежеланию, и по недостатку времени постоянно перекладывал на потом, — Вера Додекс.

Прежде Федер очень плохо относился к наличию на проборе женщин. Хотя он вроде бы особенно и не возражал, если какой-нибудь из его подчиненных вез с собой свою даму и даже пристраивал ее на какую-нибудь фальшивую должность. Но это случалось редко. Было однажды на проборе планеты Сонофа рич, когда Плачит Убонго, такой, знаете, плейбойчик и в то же время очень квалифицированный куафер, приволок с собой девицу — естественно, с разрешения Федера. Девица, жиденькая и востроглазенькая, быстро перессорила между собой половину куаферов и с планеты была вынуждена съехать, не дожидаясь, пока Федер, при ее виде уже зубами скрипевший, не погонит ее ногой под тощий, но вихлявый турнюр.

Вера Додекс была исключением. Федер действительно ее любил. Всегда одиночка — относящийся к странному подвиду очень общительных одиночек, — он после запрета на проборы стал не то чтобы сдавать, но немного занервничал, заметался и одиночеством своим начал потихонечку тяготиться. Покинул вдруг свой дом в Метрополии, кинулся путешествовать, да все по тем местам, где жили его друзья-куаферы, останавливался у них — те, конечно, принимали его с радостью, — однако не засиживался, направлялся дальше. Замечено было в тот период, что он стал каким-то издерганным, болтал черт знает о чем и не любил оставаться один. Романы, и без того нередкие, у Федера вдруг тогда участились, пару раз он уличен был в крайне неразумных поступках. Потом появилась Вера — и нервозность как рукой сняло.

Эта самая Вера Додекс взялась неизвестно откуда. Никто из друзей Федера прежде ее не знал. Сложена она была по-кентабрийски — полноватые недлинные ноги, высокая грудь, тонкая талия, широкие плечи, осанка гордая — да и тип лица был обычен для смуглокожих кентабрийских красавиц, прославившихся благодаря нашумевшему стеклу «Восхождение к аду». Но подцепил ее Федер не на Кентабрии — там он с самого детства не был, — а на Островных планетах, куда занесло его однажды с компанией, очень далекой от куаферской, чуть ли не с библио-шулерами. Никто не видел, каким образом он познакомился с Верой, просто появился однажды с ней и больше не расставался. По одежде и манерам ее можно было принять за «деву страсти» — их бизнес, как известно, на Островных планетах очень распространен, — да, наверное, она ею до встречи с Федором и была.

Взгляд ее черных глазищ, наверняка увеличенных хирургически, казался иногда затравленным и колючим. Акула Пинчин, известный охотник, сказал однажды про нее, что она все время словно в боксерской стойке. Вера действительно каждую секунду была настороже — любое неосторожное слово воспринималось ею как таинственный, только ей одной понятный намек, она моментально бледнела, мрачнела, уходила в себя. Никто не понимал, как Федеру удается с ней уживаться. В том числе и сам Федер. Главное, он никак не мог понять, зачем он это делает.

Когда возраст их романа перевалил за полтора года — немыслимый для Федера срок, — возник заказ на ямайский пробор. «Тут-то мы с тобою и попрощаемся навсегда, дорогая!» — подумал Федер. Вера тоже так считала — она чувствовала, что любовь их несколько затянулась, и сама была не прочь уйти. Поэтому она довольно спокойно восприняла известие о предстоящей отлучке любовника. И порыдала для порядка по этому поводу исключительно в одиночку.

Она была очень удивлена, когда на очередной прогулке к Постылому морю — признанной курортной жемчужине всех Островных планет — Федер ни с того ни с сего вдруг брякнул:

— Впрочем, если тебе так уж не хочется расставаться, могу взять тебя с собой.

Вера терпеть не могла, когда ее жалели, даже и не в такой явной форме. Она холодно усмехнулась, приготовилась сказать какую-нибудь колкость, но неожиданно для себя ответила согласием:

— Ну, если тебе это так нужно…

— Я сам себя не понимаю, — сказал как-то Федер своему матшефу. — И дело даже не в том, что я нарушил свой собственный принцип. Просто здесь наше дело и без того сложное, на пределе человеческих возможностей, а я еще больше все усложнил, взяв ее с собой…

— А чем усложнили-то? Она на людях почти и не появляется. Сидит себе в своем домике, носу не кажет. А выйдете когда с ней на прогулку — два голубка, любо-дорого смотреть.

— Но я у нее почти не бываю, понимаешь? Она сидит у себя надутая, глазами жжет, вроде понимает ситуацию, но злится, а мне от этого плохо делается. А прогулки… так что ж прогулки, это мы специально так демонстрируем. Нельзя же еще и вас заставлять нервничать. Какой тогда пробор получится, если вы, глядя на мрачную возлюбленную командира, перестанете в него верить.

— А вы ее отошлите…

— Мы об этом постоянно говорим. Но она остается. Да и боюсь я, что без нее совсем у меня дурно дела пойдут.

После случая с космополом Вера совсем обособилась, замкнулась в своем домишке (а домишко ей Федер вырастил такой, что даже Аугусто завидовал, но Вере он не нравился), за что-то на Федера обозлилась, принимала его суховато, оттаивала только в постели.

— Ты что, тоже думаешь, что я с этим бандитом стакнулся и парней своих продаю? — негодовал Федер.

— Я не дура, — отвечала Вера, — я знаю, на что ты способен и на что не способен.

— Так чего ж тогда?

— Долго объяснять. Да и не поймешь ты.

— Может, ты и сама не очень-то понимаешь?

— Может, — глядя в сторону, отвечала Вера.

— То-то и оно!

Чем дальше развивались события, тем мрачнее она становилась. Федер не понимал почему, но чувствовал себя чертовски виноватым. И тоже злился. Молчание, вывел он, есть самое опасное оружие женщин. Он пытался пробить это молчание, то вежливо, то грубо, но она только улыбалась в том смысле, что с ней все в порядке. Но однажды, после любви, только что вся, до последней капли пота ему принадлежавшая, его боготворившая, только что клявшаяся черт-те в чем, еще тяжело дышащая, откинувшись от него и глядя в сторону, она прошептала:

— Потому что ты все время притворяешься перед ними и используешь их. Я не знала за тобой такое.