Они были мелкие и золотокрылые - Юлиана Лебединская Страница 42

Я до сих пор не верю, что сделала это. После разговора с Дорой, после её неожиданного визита, я живу словно в тумане. Кажется всё время, что сплю и вот-вот проснусь.

Золотинка мирно дремлет на моей койке, иногда хитро поглядывает в мою сторону. И в её глазах я вижу отражение всего, что с нами случилось и ещё случится. Там, на Ганимеде, в суровом подлёдном городе, ждёт её папа – Имбирный Пряник. До сих пор не верю, что Дора добровольно с ним разлучилась. Но уж если она решилась на такое, значит, на Земле точно опасно.

Дора…

На что она пошла ради меня?

Пока мы летели до космопорта, нас несколько раз останавливали стражи порядка, выносили предупреждения, что, мол, «гостье с третьей полосы не место за пределами коридора». Хотя я даже нос боялась высунуть из окна, ничего толком и не увидела на хвалёной второй полосе, как они меня отслеживали – ума не приложу. Дора каждый раз отбивалась кодом доктора Гандза. Но, чем ближе к космопорту, тем сложнее было пробиваться. Пару раз стражи порядка пытались даже связаться с этим самым Гандзом, но он был где-то вне зоны.

Должно быть, это очень могущественный доктор, если мы всё-таки доехали. И беспрепятственно поднялись с Золотинкой на челнок, а потом – и на корабль.

Интересно, не будет ли у Доры неприятностей? Сама Дора заверяла, что нет – мол, у неё могущественный покровитель. «Ты же видела, никто не посмел нас задержать». Видела. Не посмели. Но очень хотели. И очень мне неспокойно. Хотелось даже в последнюю минуту сойти с корабля, броситься за подругой… Но – тогда бы получилось, что подруга старалась зря…

Стоило бы побеспокоиться о себе. Я до сих пор толком не знаю, что буду делать на Ганимеде. Изначально – земная колония, ледяной спутник давно стал самостоятельным миром со своими законами. Златокрылы там появились раньше, чем на Земле, и отлично прижились, в отличии от…

Дора сказала, что нужно найти капитана Авдеева, передала для него письмо с рекомендациями. А дальше – работать я умею, с людьми и златокрылами ладить – тоже. Я справлюсь.

За себя я спокойна.

За оставшуюся на Земле Дору – не очень»

Глава восьмая

Где-то вне времени, Я-Медь

– Ты запомнила? – медноволосое отражение настойчиво сверлит её взглядом, пробираясь в самую душу.

Они снова за столиком. Вкусно пахнет кофе. И слабо кружится голова. Но всё же мыслит она ясно. Победоносное шествие Филипа в окошке почему-то окончательно убедило её, что всё происходящее не сон и не бред. Ногти впиваются в ладонь от холодной ярости при воспоминании о недавней встрече с кругломордым психопатом.

Что ей показывают? Это было или будет? Почему именно она должна на это смотреть?

– Ты запомнила? – повторяет вопрос Я-Медь.

– Я не знаю, – огрызается Зарина и понимает, что картинки и про Огарова, и про Орлова запечатлелись в памяти ярко и чётко. – Зачем мне всё это?

– Пей кофе, – говорит Я-Медь, отстраняясь.

Зарина осушает чашку в несколько глотков, жует пирожное. И вновь оказывается у сиренево-розовых лент.

– Если ты мне хочешь снова показывать кино про Эдуарда Орлова и прочие ужасы про мир, объясни хотя бы…

– Смотри, – говорит Я-Медь. И раздвигает ленты.

Филипа Огарова больше нет. Как и Эдуарда Орлова. Есть его сын, Артемий.

Вот он в универе, после разговора с отцом, который только-только нащупывает странную и непонятную, но такую манящую связь «мы» и ещё сам её не то, что не понимает, не осознаёт даже. Сын в гневе убегает от отца, решает вообще не появляться больше дома. Стать самостоятельным. Начать новую, ничуть не похожую на прошлую жизнь. В тот же вечер он напивается, как никогда ещё в жизни. Очень скоро его выставляют из универа. А потом он оказывается в таком месте, куда в своё время не рискнул заглянуть даже Гандз… А едва открывшееся связующее «мы» чахнет в зачатке, успев поделиться с отцом лишь болью и гневом…

В следующем окне Артемий…

Август 41 года н.к.э., доктор Гандз

Жара донимала, мешала дышать и думать.

Хорошо, что мозгов хватило сменить привычную рубашку со штанами на здешние футболку и шорты.

На третьей полосе не в каждом помещении отыщешь кондиционер. Уж не говоря о климат-контроле и уличных бот-охладителях. Что охладитель – у них даже фонтана не найдешь! А те, что есть, грязные или пересохли.

Похожи на многие души – грязные и пересохшие. И неважно, где эти люди живут – на первой полосе или третьей. Ну да боги с ними – главное, что не разбиты. Гандз окинул взглядом очередное фонтанное недоразумение, вытирая салфеткой вспотевшую шею. На дне каменной округлой конструкции в недосохшей луже барахтался воробушек. Рядом валялись листья, окурки, рваный полиэтиленовый пакет – надо же, где-то ещё сохранились – и прочий мусор. На краю, у ступенек, ведущих в бассейн, сидела каменная дева, позеленевшая, с хвостом и злобным взглядом.

«М-да, всё, что не разбито, можно отмыть и наполнить водой», – отвлечённо подумал Гандз.

– Вы не здешний, – услышал он.

Гандз обернулся. Перед ним стоял юноша со светлыми волосами и не вполне ясным взглядом.

– И откуда же такой вывод, молодой человек? – поинтересовался он у долгожданного собеседника.

– Вы уже час тут торчите. Но так и не зашли выпить. И взгляд у вас такой… не знаю, как описать… У моего отца такой бывает. Иногда. Когда вспоминает о прошлом.

– И кто же твой отец, мой юный друг? – наклонился к нему Гандз. – И что не так у него с прошлым?

От юноши отчётливо несло перегаром. Гандз уже какое-то время наблюдал за ним, взирая с улицы в мутное окно пьяной забегаловки, ожидая, когда же юный Орлов выйдет освежиться. Он уже успел пообщаться с нетрезвой парочкой, выползшей на воздух раньше, но отвадил их кучкой монет на новую порцию пива. И продолжил ждать, лениво гадая, везде ли на третьей полосе смотрят вот так сквозь пальцы на запрет на алкоголь для юнцов? По идее, не должны…

Юнец тем часом печально повесил белокурую башку.

– Он, папашка мой, раньше на второй полосе жил. Ещё до меня. А потом мать мою встретил. Она здесь жила…

Юноша умолк. На бестолковом пухлом лице ясно читалась борьба: ему не хотелось винить мать за то, что её угораздило родиться на третьей полосе, и вместе с тем очень уж хотелось обвинить отца в том, что не остался на второй.

А сам отец