Харлан Эллисон - Миры Харлана Эллисона. Том 0. Волны в Рио Страница 42

Он продолжал смотреть прямо перед собой в пустоту.

— Умерло? Зверушка? Как? Почему?

— Оно не могло жить вдали от своей планеты. Мы разбили его сердце. Это же так просто! Если хочешь, можешь смеяться. Мы разбили его сердце, и оно умерло, вот и все. А теперь мы летим домой.

Последнее слово он произнес странным. хриплым голосом, словно что-то такое, что он знал много лет назад, а потом забыл, подобрал для него другое значение, а теперь вдруг вспомнил, что же оно означает, и теперь он проклят, потому что это останется вечно недосягаемым для него.

— Но Служба!.. Тогда ведь торговцы проглотят ее… запинаясь, начал Первый.

Капитан повернулся. Лицо у него было полураздраженным, полуумоляющим.

— Неужели ты не понимаешь, Чарли? Неужели ты не знаешь? Ты же избегал его, так что должен был слышать, что оно говорило. Неужели ты не видишь? Служба, торговые гильдии, Земля, поиски, постоянная жажда обладать все большим и большим…

Он резко замолчал, словно сказал уже все, что намеревался. Пустые слова.

И тут он произнес единственное, в чем был смысл. Он сказал, что во всем услышанном — он это знает — только одна истина была несомненной, единственная истина, из-за которой умер Буммел, так как знал, что отныне лишен ее:

— Не может быть дома, если нет отдыха. И не может быть отдыха, если нет Дома.

Он отвернулся к иллюминатору. Первый Помощник намеревался уйти, но тихие слова, произнесенные Капитаном прямо в умершее окно в мир, заставили его остановиться. Глядя в пустое пространство, Капитан пробормотал:

— Он умер и последнее, что он чувствовал… — Он помолчал. — Он жалел нас, Чарли. Он нас даже не ненавидел за то, что мы его убили. Он просто-напросто нас жалел.

Силы, нас формирующие

Есть несколько вариантов, каким образом я бы хотел начать рассказ о происшедшем.

Поначалу я был склонен начать его так: "Свое существование я начал утрачивать утром в среду..."

Но стоило мне об этом подумать, и я решил, что "Хотите послушать рассказ ужасов из моей жизни..." лучше подойдет для начала.

Но после того, как я обдумал это заново - а у меня было дьявольски много времени, чтобы все обдумать заново, уж можете мне поверить, - я сообразил, что оба эти варианта отличаются приятным мелодраматизмом, а если я хочу вызвать к себе доверие, причем с самого начала, то лучше все рассказать по порядку, с того момента, как это началось, и до сегодняшнего дня, а к чему приведет моя попытка и успешна ли она, решайте сами.

Вы меня слышите?

* * *

Возможно, все началось с моих генов или хромосом. Та или иная комбинация сделала меня прототипом Каспера Милкутеста, а это, так или иначе, отвественность, в чем я абсолютно уверен. Год назад, в марте, я проснулся утром в среду и знал, что был точно таким же, каким бывал сотни раз по утрам до этого. Мне сорок семь лет, я лысоват, сохранил хорошее зрение - очками пользуюсь только при чтении - и страдаю от варикоза вен. Я сплю в отдельной от моей жены Альмы комнате и ношу длинное нижнее белье, главным образом потому, что очень быстро мерзну.

Единственное, что, если подумать, может хоть как-то говорить о моей незаурядности, это то, что моя фамилия Винсоцки, Альберт Винсоцки.

Знаете, как в той песенке: "Пригнись, Винсоцки, ты можешь выиграть, но только пригнись..." Так меня дразнили с самого раннего детства, но кроткий характер уберегал меня от обид, и вместо того, чтобы пропитаться ненавистью, я стал воспринимать эту песенку как нечто вроде гимна в мою честь.

И если уж я начинаю что-нибудь насвистывать, то обычно ее.

Но как бы там ни было, тем утром я проснулся и тут же погнал себя в ванную.

Было слишком холодно, чтобы принимать душ, так что я только обакнул лицо и руки и быстренько вытерся. Когда я спускался по лестнице, Зуся, персидская кошка супруги, стремглав пронеслась у меня между ног.

Зуся - киска славная и уравновешенная, и раньше не бывало, чтобы мною так пренебоегали. До сих пор кошка с большим тактом демонстрировала свое безразличие ко мне. Но в то утро, о котором я говорю, она просто промчалась мимо, даже не мяукая и не шипя. Это было непривычно, но и не незабываемо.

Правда, в этом был намек на продолжение. Я зашел в гостиную и увидел, что Альма кладет мою газету на спинку дивана, как делала это вот уже двадцать семь лет. Я отложил это на потом и прошел в столовую.

Мой апельсиновый сок уже стоял на месте, а я мог слышать, как Альма хлорочет на кухне по соседству. Альма, как всегда, что-то бормотала сама себе. Боюсь, это одна из немногих неприятных привычек моей жены. В душе она славная, милая женщина, но когда раздражена, то начинает бормотать. Ничего непристойного, упаси господи, а что-то такое на пороге слышимости: то не так, это не так, ну и в том же духе.

Она знает, что это раздражает меня, а может, даже и не знает, я не уверен. Я не думаю, чтобы Альме приходило в голову, что воздействие каких-либо внешних факторов может быть для меня приятным или неприятным.

Во всяком случае, она находилась там, ворчала и бормотала, так что мне пришлось окликнуть ее:

- Я уже встал, дорогая. Доброе утро!

После этого я взялся за сок и газету. В газете, как всегда, полно разных разностей, а чем еще может быть апельсиновый сок, кроме как апельсиновым соком?

Значит, так, время шло, а ворчание Альмы не стихало. Наоборот, оно становилось громче, злее и раздраженнее.

- И где этот тип? Знает же, что я ненавижу готовить завтрак! Ну вот, яйца переварились. И где его там носит?

Это продолжалось какое-то время, пока я не крикнул в ответ:

- Альма, перестань, пожалуйста! Я уже встал, я уже здесь. Неужели тебе это непонятно?

Наконец, Альма перестала злиться и прошла через гостиную. Я слышал, как она подошла к лестнице - рука на перилах, одна нога на первой ступеньке - и непонятно кому закричала наверх:

- Альберт, ты собираешься спускаться? Опять в ванну залез? Что-нибудь с почками? Может, я чем тебе помогу?

Нет, это было уже чересчур. Я отложил в сторону салфетку и встал, подошел к ней, остановился рядом и произнес с преувеличенной вежливостью:

- Альма, что с тобой творится, милочка? Я же здесь.

Это не произвело на нее ни малейшего впечатления. Альма еще несколько раз окликнула меня, потом побежала вверх по лестнице.

Я опустился на ступеньку, так как решил, что то ли супруга моя тронулась рассудком, то ли ей отказал слух, то ли еще что приключилось. После двадцати семи лет счастливого супружества моя жена опасно захворала.

Я просто не знал, что предпринять.

Я пребывал в полнейшей растерянности и решил, что самое хорошее, это позвонить доктору Хэшоу. Поэтому я поднялся и набрал его номер. Телефон трижды прогудел, прежде чем доктор снял трубку и сказал: