Евгений Филенко - Отсвет мрака (Сборник) Страница 43

— Выходит филолог, — вдруг прыскает в ладошку Париса. — «Я профессиональный филолог!» А ему из зала…

Бергель прикидывается, что не слышит.

— Ну что путного может сочинить фантаст, да еще советский? Особенно в романе с беспредельно претенциозным титулом «Посол во вселенную»? Допустим, воспеть преимущества планового хозяйства на колхозных нивах иных миров. Наглядными примерами проиллюстрировать истинность марксистско-ленинско-кастровского учения…

— Вы демагог, Фима. Хотя отрадно, что вам знакомы такие термины, как «плановое хозяйство», «колхоз»…

— Я «Поднятую целину» читал! — вскрикивает Бергель спесиво.

— Прочитали бы заодно и Хармса… Еще замечу, что у Кастро не было фундаментальных трудов. Так, заметки на злобу дня.

— Наконец, преклониться перед мужеством и героизмом простого советского, сиречь русского, покорителя космоса!

Лариска тихонько смеется. И переключает внимание на меня:

— Сполох, ты сегодня какой-то замороженный. Что-то случилось? Неприятности?

— Угу.

Я и вправду не расположен принимать активное участие в литературных спорах. У меня одна цель — напиться, и поскорее. Чтобы забыть нелюдской голос, монотонно повторяющий: «Где я… где я…» Мне осталось немного.

— Сполох, ну их всех. Пойдем в ванную. Все равно никакой воды с утра нет.

— Зачем же тогда нам в ванную?. — не могу я понять.

— Сполох, Сполох, — Лариска качает головой. — Все забыл.

Конечно, забыл. Что я сейчас в состоянии помнить? Только белый саркофаг с проводами и шлангами, только голос с того света. А слегка пьяненькая Лариска хочет, чтобы я вспомнил, как лет десять назад на рождественской пирушке у Просторовых мы с ней заперлись в ванной и там, в тесноте, среди каких-то гулких баков и детских ванночек, как два сапера на минном поле, впервые любили друг дружку стоя…

— Послушайте, Фима, — ворчит писатель. — Не знаю, какой вы профессионал, но лекции по российской словесности конца прошлого века вы прогуливали. Если бы вы сопоставили мой личный возраст, а также дату издания романа с историческими реалиями того времени, то легко догадались бы, что пик моего творчества приходится на момент распада Советского государства. И поэтому советским писателем я могу быть назван весьма условно. Меня и в официальные-то объединения никогда не принимали. В ту пору считалось модным и коммерчески выгодным писать антиутопии. Вот де как плох социализм, вот де что выйдет, если довести его до абсурда. Сначала эзоповым языком, позже — открытым текстом…

— А вы?

— А я плевал на все эти соцзаказы. Вокруг меня те, что еще вчера, как вы говорите, воспевали, преклонялись и славили, вдруг начинали ловить попутный ветер и валить прежних идолов. А я чихал! Я как писал космические оперы, так и продолжал это делать. Навевал человечеству волшебные сны… отрывался от насущных проблем… И сложности с публикациями у меня во все времена были одни и те же.

— Ну, сейчас-то какие у вас могут быть проблемы?

— Сейчас я просто не пишу.

— Почему?

— Честно признаться, писатель я всегда был не ахти какой. Ну, за годы усидчивой работы задницей кое-какое перо я себе набил. И сконструировать мир мне ничего не стоило, благо фантазия работала. К слову, мои миры всегда были чужды политической привязки. Так, неопределенный строй, неясная экономика, неуточ-ненные социальные установки. Не это было важно. Сюжет! Эктион![19] Есть симпатичный герой. Есть аппетитная героиня. И я тащил их сквозь огонь и воду. А в конце, в виде заслуженной награды за пережитое, позволял слиться в объятиях…

— Маразм! — морщит свою носяру Фимка.

— Вы ни черта не смыслите в литературе, Фима, — горестно кивает седым ежиком Борис Ильич. — Есть определенные жанры. Может быть, одни из них принято считать высокими, а другие низменными, хотя и это — чушь и дичь. Есть определенные правила игры. И никто не упрекнет меня в том, что я хотя бы в одной своей книге играл не по правилам… Так вот: когда я понял, что общество катится не по той колее, куда я хотел бы его направить, а будущее и близко не окажется таким, каким я его себе представлял, то в один прекрасный день взял и бросил писать. И случилось это почти два десятка лет назад.

— Вы что же, серьезно полагали, будто ваша писанина способна ориентировать умы читателей? И брали на себя смелость пророчить?

— Какой же писатель об этом не мечтает? Поверьте мне: даже те, кто на миру и отрекался от воспитательной роли литературы, и вопиял о чистоте искусства, и хулил тех, кто пытался улучшать нравы словом!

— Тем сильнее должен был быть удар… Чем же вы жили все эти годы?

— Так я же объяснял вам: всерьез писателем я себя не считал. И, в отличие от большинства моих наскоро перелицевавшихся коллег, у меня была другая профессия. Поверьте, с голоду я никогда не умирал.

— Любопытно знать, что же стряслось два десятка лет тому назад.

— Ничего особенного. Я переехал жить в Гигаполис и с поразительной отчетливостью увидел, что город этот обречен. Равно как и страна, его породившая. И народ, его выстроивший.

— Очень уж мрачно…

— Ну, произойдет это не так скоро. Может быть, полная катастрофа разразится на закате жизни детей ваших — буде таковые наличествуют. Лично я надеюсь, что все свершится даже позднее. Может быть, писатель я никакой, но экстраполировать реальность, данную мне в ощущениях, пока способен.

— Вы же сами только что говорили, что однажды уже ошиблись в моделировании будущего!

— Так ведь и реальность была другая! Поверьте, когда я только начинал писать, лет за десять до полного обвала Советского Союза, все выглядело иначе. Да, было трудно. Да, были и гонения, и ограничения личных свобод. Не было только одного: надсадного, кризисного, коматозного состояния социума! И я честно описал перспективы этой разновидности общественного строя, добавив туда необходимые, по моему мнению, либеральные моменты. И эта модель выглядела вполне пристойно… Но поступательный, эволюционный процесс был нарушен в конце восьмидесятых годов. К власти пришли бездари. Они ничего не умели и ничего не хотели. Они умели лишь одно: звонко и сладко болтать. И хотели лишь одного: поцарствовать! И все обрушили к чертовой матери. А когда увидели дело рук своих, то лихорадочно стали выдумывать оправдания. Насочиняли баек про предкризисное состояние общества. Пустили в дело испытанный козырь национализма. Лишь бы успеть прикрыться фиговым листком…

— И успели, — бормочу я.

— Успели, — соглашается Борис Ильич. — Удалось им вывернуться. Поцарствовать, удовлетворить свой зуд сладовластия. Знали бы вы, сколько президентов расплодилось в единый краткий миг! Какие фантастические рокировки происходили на политической доске! И все ждали: вот-вот, сейчас придет буржуазия и все наладит…