Светлана Бондаренко - Неизвестные Стругацкие От «Страны багровых туч» до «Трудно быть богом»: черновики, рукописи, варианты. Страница 43

Через полчаса из ворот военного городка, подминая сугробы и шаря лучами фар по черно-белой завесе ночной пурги выполз гусеничный тягач. Командир дивизиона в полушубке и с кобурой на поясе расположился рядом с водителем. За его спиной в крытом брезентом кузове сидели в два ряда друг против друга двадцать четыре солдата с карабинами и автоматами между колен. Некоторые осторожно ощупывали подвешенные у пояса холщовые сумки. В сумках были гранаты — по две на каждого.

За тридцать три часа до этого, в шесть часов вечера одиннадцатого февраля фельдшер села Косоярское Алексей Фомич Курочкин возвращался из города. [Далее текст отсутствует.]

Опубликованный текст „Извне“ изменился по сравнению с рукописными вариантами мало. Есть какие-то отрывки, которые не попали в окончательный вариант. Есть какие-то моменты, которые были исправлены уже редакторами или цензорами. Есть места, которые изменялись только в какой-то из публикаций по вести. Наиболее интересные, с точки зрения данного исследования, отрывки приводятся ниже.

Первый рассказ повести „Извне“ в окончательном тексте имеет подзаголовок: „РАССКАЗ ОФИЦЕРА ШТАБА Н-ской ЧАСТИ МАЙОРА КУЗНЕЦОВА“. Первоначально же подзаголовок содержал больше информации как по времени, так и по местонахождению излагаемого: „РАССКАЗ ПЕРВЫЙ, любезно предоставленный в распоряжение Сталинабадской комиссии офицером разведки [слово „разведки“ позже вычеркнуто] штаба Н-ской бригады майором Кузнецовым и повествующий о странном происшествии, которое имело место у отрогов Караканского хребта на Дальнем Востоке нашей страны в сентябре 196.. года“.

… Если же брать географические реалии, то вначале они были именно реальными, а не вымышленными (с тем, однако же, минимальным изменением, за которым легко угадывается прототип):

Абакан (позднее — Алакан), Петропавловск (позднее — Павлопетровск и даже Павлодемьянск), Караканский — Калаканский, и Кановская ~ Адаидская — Адаирская сопка.

Вообще же, черновик этого рассказа проникнут „армейским духом“ (более грубыми, более обидными, более „мужскими“ шуточками), чем причесанный позднее для печати. Наши советские военные предстают в черновике более реальными, более жесткими… объемными.

Майор Перышкин „всегда радовался случаю, когда можно было забросить сводки и инструкции и поразмять ноги на настоящей работе“. Строкулев не вывихивал ногу в танцевальном зале деревенского клуба — его „посадили на гауптвахту“.

„Тактические занятия“, проводимые на лавовом поле, в рукописи назывались проще: „прицельное бомбометание“. „Малодушная перестраховочка“, упоминаемая Строкулевым в отношении Гинзбурга, была „недостойным отсутствием несокрушимого мужества у некоторых военных“.

Строкулев в окончательном варианте за тайное проникновение в сверток с едой получает звонкий щелчок в лоб от Перышкина. В черновике с ним обходятся более жестко: „Майор ткнул сигаретой в руку Строкулева“.

В окончательной редакции Кузнецов не знает „ни одного населенного пункта, где бы у Строкулева не было „одной знакомой девушки““. В первоначальном варианте: „На девятнадцатом километре, правда, есть хутор, где такой знакомой Витька не имеет. Впрочем, недавно Коле Гинзбургу пришлось там заночевать, и оказалось, что на хуторе живут только старик со старухой и несколько свиней, так что Витька здесь ни при чем“.

В объяснение случившемуся „майор Перышкин, он же Тартарен из Абакана, туманно намекал на какие-то данные конфиденциального свойства, коими якобы осчастливил его приятель из пограничников, но мы не поверили. <…> Во всяком случае, мнение пограничного приятеля майора Перышкина (если таковое мнение совокупно с самым приятелем не было плодом довольно бедного воображения нашего Тартарена) о том, что человек в сетчатой майке оказался тем самым растратчиком, которого уже полгода разыскивала местная милиция, очевидно, не состоятельно“.

Поднявшись на вершину, Гинзбург заявляет:

— Хорошо бы найти записку Швандина…

— Ну и что?

— Я бы ее сжег, — мстительно сказал Коля. Майор Швандин, сухой и не очень умный человек, был ярым противником нашего содружества.

— Это не по-спортсменски, — деловито сказал Перышкин.

Мелкие добавки оживляют действие:

Мы обогнули лавовую стену и увидели, что Строкулев прыгает вокруг банки, дуя в растопыренные ладони и выкрикивая антирелигиозные лозунги. Оказывается, он („мать моя богородица!“) истратил полкоробка спичек, пытаясь зажечь хотя бы одну. Спички на ветру гасли. Тогда он взял все остальные сразу и чиркнул по коробку. Спички разгорелись очень охотно, но (в бога, сына и святаго духа!..) при этом обожгли ему ладони.

Из запасов, припасенных в дорогу, изменялось количество взятого коньяка: три бутылки, две бутылки… просто „коньяк“ (без указания количества).[26] Просто „консервы“, упомянутые в окончательном тексте, атрибутировались более конкретно: несколько банок „лосося в собственном поту“, после чего сразу вспоминается другой набор продуктов — для Дмитрия Малянова.

Во второй главе действующие лица в процессе написания меняли имена, фамилии, национальность.

Борис Янович Лозовский в рукописях значился: Борис Яковлевич Стависский (первый и второй черновики), Борис Янович Ковалев (третий черновик), Стронский (последний черновик и первая публикация в журнале „Техника — молодежи“). Его прозвище „пан шеф“ ранее имело более разнообразные варианты: „(он же „пан шеф-отец“, он же „пан маршал“, он же „дядя Боря“)“. В третьей главе повести „Извне“ „пан шеф“ получает еще одно имя: Борис Янович Каневский.

Старинный друг рассказчика второй главы таджик Джамил Каримов так и был в рукописях „старинным другом“, но „с пятнадцатилетним стажем“ и имел русское происхождение: „Володя Луконин (он же Лукончик, он же „ако Володьков“)“ — это в первых черновиках, затем: Володя Лукнин, Володя Чегодарь.

Рассказчик вспоминает: „…именно он устроил меня — астронома по специальности — в экспедицию, где я и вкушал все прелести положения человека, без которого можно обойтись, то есть мыл керамику, готовил обед и снимал по мере надобности план раскопок“. Въедливые читатели могут поразмышлять о взаимопроникновении жизни автора и жизни его персонажей, вспомнив два романа С. Витицкого (главы об экспедициях) и перечитав „Комментарии“ Б. Стругацкого к „Извне“. И об этом же говорит исчезнувшее из окончательного текста дополнение к описанию дневника, который утащил Пришелец: „…дневник с последним (лучшим) вариантом экспедиционного гимна… <…> „С-с-скоти- на!“ — произнес Володя с выражением, а то, что было сказано мной (на последний вариант гимна я убил два дня напряженной творческой работы), окончательно убедило его в том, что его друг находится в трезвом уме и ясной памяти“.