Наталья Резанова - Открытый путь [сборник] Страница 43

— Никого не нашла, — объявила она. — Никого и ничего. Ну и развал! Ну и вонища! А здесь — матушка моя на небесах! Миллион лет, наверное, не мели и посуду не мыли.

— Наверху еще хуже. В спальне у него. И даже не хочу, чтобы ты туда заходила. У тебя и так было в жизни много испытаний.

— Верю, ох верю… И что нас вдоль реки понесло? Ладно, если задержимся, попробую завтра влезть в погреб, посмотреть, может, там что сохранилось.

— Придется задержаться. Он плох, Селия. Сейчас уснул, но что будет дальше — не знаю. Я там буду сидеть. Ты уж поищи на ночь место почище…

— Н-да. Из-за нашего с тобой взаимного благородства ночлег будет на пустой желудок. Ничего, завтра с утра этим озабочусь. И уберусь здесь как смогу. Потому что я, ей-богу, лучше сдохну с голодухи, чем буду есть в таком свинарнике!

Оливер снова выбрался на кухню только после полудня. При свете это обширное помещение разительно изменилось, и, надо сказать, виной был не только и не столько солнечный свет. Каменный пол был вымыт, так же как и длинный дубовый стол. Ставни были распахнуты, но с осенним холодом боролся огонь, пылавший в огромном очаге. Над огнем был подвешен большой медный котел. Водрузившая его туда Селия стояла рядом — отдуваясь, с засученными рукавами.

— Привет, — весело обратилась она к нему. — Как пациент?

— Снова уснул, — пробормотал Оливер. — Атак….

— Ну, давай сюда. Можешь садиться, не страшась приклеиться, и есть, не боясь отравиться. — Она поставила перед ним глиняную миску с вареной рыбой. — Извини, что опять рыба, о другом позаботиться было некогда. Как солнце встало — я тут все драила, порвала пару старых покрывал, все равно они больше ни на что не годились, кроме как на тряпки, сгнили и расползлись к чертовой матери…

— Я там тоже немного прибрался. — Оливер придвинул к себе тарелку.

— Видела. Возвращаюсь с реки — груда мусора во дворе навалена. В окно швырял, верно? Это по-вашему, по-мужски, уборка называется.

— Я…

— Да ладно, сожгу я все это безобразие. — Она уселась против него, наслаждаясь передышкой, вытянула ноги.

— Я только хотел сказать… Да, вот что, знаешь, почему голубей здесь нет? По-моему, он их всех поел. Судя по… хм… останкам наверху.

— Хорошо бы он еще и крыс поел — так нет же… Голубей ему не обещаю, пусть рыбную похлебку ест, тем паче что рыба — из его сетей. Только это я пока и успела — кухню вымыть, хворост собрать и за рыбой сходить. Колодец здешний — это мне просто подарок, если бы еще и воду пришлось от реки таскать, я бы точно перекинулась. Поэтому и пить тебе ничего не могу предложить, кроме воды. Зато воды, как говорится, сколько угодно. Но, кроме шуток, возникла мысль… — Она осеклась. В своем хозяйственном запале она не сразу обратила внимание на немногословие и отсутствующий вид своего сотоварища, который хотя вроде бы и слышал, и рыбу ел, но явно был поглощен чем-то другим.

— Слушай, что с тобой? Ты сам-то, часом, не заболел? Или просто не выспался?

— Нет. То есть я, конечно, не выспался, но не в этом дело. Старик тут говорил в бреду, и я… нет, ты, право, не поверишь. Я и сам не поверил сперва. — Он вздохнул, собираясь с силами, и закончил: — Можешь смеяться, но это место называется замок Кархиддин. А старик — это Хьюг Кархиддин.

Она не засмеялась, но вид у нее был крайне недоуменный.

— Но я ведь думала, что это просто песня! И если что-то было, так в незапамятные времена…

— А я и вовсе узнал о нем от тебя… хотя Кархиддин помечен на картах.

— Погоди, а не может быть такого, что он… ну, как это с безумными бывает… вообразил себя Хьюгом и поверил в это?

— Может, конечно… но я всегда полагал, что сумасшедшие воображают себя героями и властителями, а не злодеями, вдобавок неудачливыми. Но если это правда, то объясняет, почему он живет совсем один, хотя никакой заразы в округе вроде бы не было.

— Но — или я чего-то в вас, дворянах, не понимаю, — «песнь поношения» поется только для равных, и на слуг и крестьян не должна распространяться.

— Верно.

— И кроме того, что он тут вчера лепил насчет Заклятия и Открывателей?

— Не знаю. Я вообще много просто не разобрал из того, что он бормотал. Это же бред все-таки. Но одно я понял определенно — он принимает нас с тобой за… тех. Своего друга, которого он пытался убить, и его невесту. Причем вроде бы осознает, что мы — это не они. А с другой стороны, он как будто ждал, что мы явимся… то есть они явятся — в другом обличье.

— В другом обличье? — Между бровями ее залегла складка. — Что он этим хотел сказать?

— Тоже не знаю. Но если это тебя волнует (он прекрасно понял, почему), могу спросить у него. Только не забывай, что он все равно сумасшедший. И больной.

— Больной сумасшедший, здоровый сумасшедший… — Она провела рукой по лицу. — Бог с ним. Вернемся к делу. Значит, у меня возникла идея. Подогреваю воды побольше и устраиваю стирку. А заодно и баню. Господи, как хорошо-то! Самой мне вон выпал случай искупаться, а одежда с лета не мыта, того и гляди хозяину нашему благообразному уподоблюсь. Я там один гобелен присмотрела, не сильно молью проеденный, сметаю из него что-то вроде рубахи, пока одежда моя сушится.

Возвращение к бездне повседневных забот уводило от опасных догадок, и он мог даже пошутить:

— У тебя тоже своего рода помешательство. На мытье и чистоте.

— Ну, друг, не сидел ты в тюрьме Святого Трибунала — хотя, конечно, все впереди, — а то бы понял. Хочешь притчу? Один мудрец, отправляясь купаться, говорил: «Пойду займусь богоугодным делом». «Как так?» — спросили его. И он ответил: «Даже статуи, подобия человека, надобно мыть и чистить. Насколько же важнее и полезнее содержать в чистоте человеческое тело, сотворенное по образу и подобию Божию!» Нет, честное слово, я бы тех, кто не моется, от Церкви отлучала. А они наоборот… Ладно. Отойдя от высоких материй и возвращаясь к низменным: раз уж мне все равно стирать, я и тебя обстирать могу. Давай свое барахло… В чем дело? Чем я тебя на этот раз смутила или оскорбила?

— Ты не…

— А то я не вижу! Нет, ты мне ответь, что непристойного в моем предложении? Или ничего — а ты просто стесняешься? Одежда грязная? Моя еще грязнее — у тебя как-никак есть сменная, а у меня нет.

— Я… — Ему и в самом деле было стыдно, страшно стыдно, и он не понимал, почему, обстоятельства ведь были совсем другими, чем тогда, в долине. — Ты не должна… ты не обязана… прислуживать мне.

— Ах, вот как ты это понимаешь! Тогда почему же тебя не смущает, что я всю дорогу на нас двоих готовила? Это ведь тоже служба. Конечно, чтобы тебя утешить, я могла бы сказать, что я люблю стирать, просто обожаю, но нет, я вовсе этого не люблю, как не люблю готовить или чинить одежду — кстати, твою не только постирать, но и зачинить бы не мешало, — мыть посуду и полы и так далее, но я умею это делать. А ты нет. Хотя, извини, умеешь, но хуже, чем я. Поэтому работу, которую за меня никто не сделает, я буду делать сама, и без всякого принуждения. А ты выбирай — забыть о моих низменных, служанкиных речах или все же отдать мне свою одежду, а может, и не только свою, но и пациента — ты ведь на себя обязанности взвалил погаже моих… Можешь это сделать, когда я уйду отсюда. Воду для мытья я тебе оставлю. Все! Разговор окончен. Поел? А теперь двигай. А я займусь богоугодным делом!