Роланд Грин - Конан против Звездного братства Страница 44

— Он знал, где мы? — воскликнул один из часовых, протягивая руку за стрелой.

— Спокойно, — отрезал Конан, — дровосек — человек, верный королю. Ни раскаленные щипцы, ни дыба не вырвут из него нашего секрета.

Декиус почувствовал, что заявление Конана соответствует истине. Более сомнительным выглядел этот человек в роли дровосека. Но Декиус счел разумным не пускаться в выяснения перед всеми присутствующими.

Капитан-генерал окликнул часового:

— Беги к Его Величеству. Сообщи, Что Конан, капитан второй роты стражи, прибыл вместе с оставшимися в живых солдатами и нижайше просит позволить припасть к ногам своего повелителя.

Часовой со всех ног бросился выполнять приказание, а Декиус вновь принялся рассматривать. Это было далеко не столь приятное зрелище, как лицо и фигура Райны, но что поделаешь, долг превыше удовольствия. По виду можно было предположить, что ему не впервой стоять вот так, перед оценивающими взглядами, как вьючный мул или тюк ткани на базаре.

Он так и простоял почти неподвижно под пристальным взором Декиуса, пока не вернулся часовой с известием о том, что король призывает их к себе. К этому времени Декиус был вынужден признаться себе, что этот человек вряд ли расскажет больше, чем захочет. Значит, следует поучтивее обращаться с ним, да и с Конаном, если, конечно, тот не совершил чего-нибудь непростительного. Вежливое обращение должно открыть рот и самому упорному молчальнику.

Палатка короля Элоикаса имела три стены и крышу из плотной ткани, укрытой травой и ветвями деревьев так, что полностью сливалась с окружающим лесом. Четвертой, задней стеной служила отвесная часть огромной скалы. В скале была узкая щель — проход, который предназначался для отступления короля в случае крайней опасности при захвате лагеря врагом.

По мнению Конана, этот проход мог стать дорогой лишь к более быстрой и менее мучительной смерти для Элоикаса. Киммериец сомневался, что слабое сердце уже немолодого человека сможет выдержать долгое карабканье по склонам гор.

Когда Конан последний раз видел короля, тот едва выглядел на шестьдесят лет. Сейчас ему можно было дать куда как за семьдесят. Его руки настолько похудели, что казались прозрачными. Белый налет покрывал его губы, да и каждый вздох сопровождался болезненным покалыванием в груди и хрипом в горле.

Но он все еще приказывал, что обрадовало Конана. Киммериец рассказал о своих приключениях коротко, чтобы не утомлять короля. Как бы он ни поступил и как бы это ни было расценено другими, Конан считал, что рассказ Марра будет серьезным доказательством правдивости его слов и правоты его действий.

Декиус, как подозревал Киммериец, придерживался другого мнения о похождениях Конана. Конечно, не было смысла сомневаться в верности капитан-генерала королю; этот человек столько сделал для Элоикаса и так упорно сражался за него, что вряд ли можно заподозрить его в предательстве.

Коротко состояние Декиуса можно было бы передать следующим образом: разбитое женщиной сердце и яростное желание найти возможность унизить соперника. Мужчина из ревности может нанести столько же вреда, сколько не нанесет самое коварное предательство. Конану это хорошо известно: не будь так, он сейчас бы продвигался по служебной лестнице туранской армии, а не мотался бы по неприветливым горным лесам Пограничного Королевства.

Капитан-генерал молча выслушал Конана, затем подождал, пока король задаст тому несколько дельных вопросов. Если тело Элоикаса и ослабело, то разум по-прежнему был остр и цепок.

— Нам кажется, что ты неплохо выполнил свои обязанности, и твой воинский талант, боевое мастерство и верность нам не подлежат сомнению, подвел итог беседы Элоикас. — Лорд Декиус, имеете ли вы что-нибудь добавить к сказанному нами об этом достойном похвалы Киммерийце?

Декиус не прочь был бы много чего добавить по поводу достойного Киммерийца. Но церемонность, интонация королевского голоса и, конечно, здравый смысл офицера сделали свое дело.

— Нет, Ваше Величество. Вряд ли кто-нибудь сделал бы столько, сколько сделал капитан Конан.

— Благодарю вас, мой господин, — сказал Конан с подчеркнутой вежливостью. — Ваше Величество, лесоруб, приведший нас сюда, сейчас находится рядом с палаткой вместе с госпожой Райной. Могу ли я получить ваше высочайшее позволение пригласить их сюда? Полагаю, что королю будет сподручнее самому выслушать рассказ лесоруба.

Повествование оказалось намного короче, чем ожидал Конан. Просто-напросто Марр вошел в палатку с флейтами, висящими на поясе. Конан только услышал, как икнул Декиус, и увидел округлившиеся от удивления глаза короля.

— Я полагал, что моя персона не настолько популярна, — сказал флейтист, спокойно садясь в присутствии короля, не спрашивая разрешения. — Оказывается, мои сведения были неточны.

— Твои флейты стали легендой в этой стране, еще когда не родилась моя дочь, — сказал Элоикас.

Он пытался сохранить одновременно непринужденность и официальность. Но от Конана не ускользнуло прозвучавшее вместо привычного королевского.

— Да и сам ты тоже стал персонажем легенд и сказок, — добавил Декиус. Что же привело тебя сюда? Учти, твоя магическая сила разнесла полдворца и похоронила немало королевских воинов. Так что в твоих интересах дать вразумительный ответ.

— Он ничего не ответит, пока ты не замолчишь. — Взгляд Райны встретился со взглядом Декиуса, и офицер первым, не выдержав, опустил глаза.

Марр вздохнул. Это был, пожалуй, самый человечный из изданных им звуков за те дни, пока Конан был с ним рядом.

Он дотронулся до своих флейт:

— Можно я сыграю? Я думаю, что у меня найдется пара мелодий, которые помогут уладить проблемы, возникшие в наших отношениях.

— Какая-нибудь колдовская песенка? — проворчал Декиус.

Но Элоикаса больше интересовало мнение Конана и Райны. Оба иноземца согласно закивали головами. Король тоже склонил голову в позволительном жесте, и Марр заиграл.

Потом Конан с трудом мог описать чувства, возникшие в его душе вместе с музыкой и плывшие внутри него, как вода прозрачного горного ручья. Но он навсегда запомнил удивление от того, насколько просто и незатейливо звучала флейта: казалось, мальчишка-пастушок наигрывает, успокаивая сам себя, в наступающих сумерках услышав вой волков.

Другим потрясающим, восхитительным чувством было ощущение мира с самим собой и со всем сущим. Нет, Конан, конечно, не обнял бы графа Сизамбри как брата, но тот точно мог бы не бояться клинка Киммерийца, пока играла музыка.

Для выражения остальных оживших в нем чувств Конану просто не хватило бы слов. Он только запомнил, что, когда музыка кончилась, все слушавшие ее словно проснулись после долгого исцеляющего сна.