Владимир Щербаков - Семь стихий. Научно-фантастический роман Страница 46

Мы взлетели к алым небесам. Нас провожало солнце. Сосны на песчаных косах, где между длинных теней светились цветы.

Снова я услышал стихи; они казались знакомыми…

Скользнула птица черной теньюВ квадрате солнечном окна.И что же? Вновь простор весеннийИ небо, где не видишь дна!А всходы! Зелень! По равнинамПотоп травы, листвы разлив.Родная, далеко идти намВ напев берез и шепот ив.

Я знал эти строки. Губы шептали знакомые слова — на них щемяще отзывалось сердце:

А путь все длится, жизнь все длится.Полжизни пронеслось, как день,Как миг… Промчалась с граем птица,И по окну скользнула тень.

ГАРМОНИСТ. НЕЗНАКОМКА ИЗ ДЕТСТВА

В моих руках книга, удивительная книга: можно читать слова и строки, можно видеть и слышать все, что хотел передать автор; привычка к чудесам все же мешает мне осознать всю необыкновенность происходящего; воображаемый мир становится реальностью, стоит только нажать маленькую клавишу, спрятанную в переплете… Шумели тополя под окном. К дождю, гадал я, или к погоде? Руки и плечи были приятно теплыми от загара. А на улице необыкновенно свежо.

Сейчас в комнате возникнет объемное изображение — это словно вторая жизнь, которой можно тешиться до старости. Но я чаще всего забываю о клавише. Люблю читать, как читали встарь. А если уж забавляться… я вспоминаю иногда простой способ: выключить программу сопровождения, подрегулировать генератор, поменять контакты — немного терпения, и объемная книга превращается в любопытную игрушку. Ее содержание можно менять, ее можно дописывать за автора или, наоборот, сокращать. И герои, почти живые, во всяком случае, очень похожие на таковых, тут же, на глазах, изменяли свои привычки и характер, а стало быть, и собственную судьбу. Как выигрывал какой-нибудь неважнецкий роман от такого неожиданного соавторства. Любые изменения, казалось, только украшали его. Каждое новое слово было уместным и нужным. С другой стороны, и сокращения тоже шли на пользу: прояснялись события, а образы как будто становились выпуклее, осязаемее. Но зато уж к хорошей книге притронуться трудно. Красота и мысль, соединенные навечно в скупых и лаконичных строчках, сопротивлялись любому постороннему натиску. По-разному, по-своему хороши такие книги, каждая на свой лад. И всегда меня смущала тайна: ни одна голографическая инсценировка не могла бы заменить мне слов и музыки фраз. Быть может, когда-нибудь человек овладеет этим тончайшим видом искусства: переложением книг на язык объемного кино. Но ведь искусство слова тоже на месте не стоит. По-прежнему со словом связано всякое движение души, его нечем заменить. Нити фраз связывают нас с тканью мира. И только они слова и фразы — донесут до нас настоящий смысл событий, их подлинность. Без слов мы слепы. И это не парадокс. Цветной калейдоскоп — вот что такое планета, пока не будут названы вещи, люди, поступки.

Два или три раза за чтением меня посетил странный образ: в ткань повествования вдруг входил человек, вовсе непричастный к сюжету. У него крепкие скулы, чуть покатый лоб с продольными морщинами, зеленые глаза, каштановые волосы с небрежным пробором. Так я его себе представлял. И стоило мне притронуться к этой удивительной электронной машине-книге с клавишами, как чаще всего именно он появлялся вместо другого, книжного героя. Я называл его гармонистом. Звонко и чисто звучала старинная гармонь в его загорелых руках. Таким я его видел в мыслях — таким он и появлялся.

Забавно все вдруг мешалось в книге, и я уже не читал, а фантазировал. Но когда-то гармонист успел увлечь меня заливистыми переборами — и стоило ему появиться, как я старался удержать его. И долго-долго не смолкала гармонь. Все просто: биотоки… Но гармонист казался таким живым и веселым, что сомнения таяли: наверное, я видел его когда-нибудь. Или, может быть, когда-то возникший образ так поразил меня, что в памяти остался нестираемый след?

Не знаю, что более верно. Он появлялся, стоило вспомнить о песне, мелодии, даже об одной-единственной музыкальной фразе… и играл. И его продолговатые, чуть прищуренные глаза смотрели вдаль, мимо меня. Раз показалось: глаза как будто печальны, это только игра света делает их такими лучистыми, чуть смеющимися. Меня озадачило: как это не вязалось с его игрой! Есть такая высшая ступень мастерства, когда любая тема звучит как откровение. И тогда рождается свет, от него — сила, волшебство, долгие мгновения озарений!

Так уж он умел играть.

Его большие ладони прикасались к серебряным планкам, и звуки наполняли комнату. Он почти не говорил. Только играл. И не столько для меня, сколько для себя. Словно раздумывал о прошлом, о времени, о разных людях и, конечно, о любви. О чем поведали его музыкальные размышления?

Заиграет — и я вижу старые улицы над рекой и чей-то белый платок, яркие девичьи губы, весенний зернистый снег и огонь холодного заката… Музыка — искристая роса и желтоголовые калужницы над омутом, зеленые холмы за речной излукой и гребни волн на озерном просторе. И купол дерева на берегу с теплым воздухом под ним — влажным, с шорохом листьев и веток. Как будто тростниковый перезвон… Мелодия рассказывает: синь, ветры, высокие сосны, желтое свечение ивняка, березы, черные волны. Отголубело лето!

О чем расскажет сердцу гармонь? О долгом безлунном времени. О том, что быстро чертят небо темные птицы. А небо, как кровля, нависло над землей. Обветшали зеленые ограды рек — дремучие кусты. И роща прощально шумит листьями перед зимним сном.

Живые звуки: вышла за околицу девица с гладким пробором. Смеркается. Моросит. Стелется туман. Все затихает.

И снова звуки. Точно хрусталь. Мороз. Снег. В распахнутом небе синие таинственные огни. О временах года, как повелось, рассказывает музыка. Поет гармонь, звучит стародавняя песня. Глаза гармониста веселы, непроницаемы. Пальцы бьются как крылья: звени, звени, гармонь! Играй, гармонист.

Я заснул с мыслью о гармонисте.

В мой сон вошли едва уловимые запахи и шорохи. Наверное, я не закрыл окна, и к утру в комнате стало прохладно.

Но еще раньше я просыпался. Я говорил. С кем же?..

…Женщина с коротко подстриженными волосами и тонкой ниткой коралловых бус на стройной шее. Бусины были красными, как густая кровь или как темная ржавчина, причудливой формы, но гладкие — с отсветами мерцающих точек. Я долго не узнавал ее. Пока мы не заговорили. Она сидела на стуле у самого окна.