Юрий Петухов - ЧУДОВИЩЕ (сборник) Страница 48

— А нам, как же это? — засуетились вставшие стражники. Драться при центурионе они не решались — тот все еще не выпускал меча.

— Делись с товарищами, что же ты?! — медленно проговорил Даброгез.

Франк нехотя развязал мешочек, сунул внутрь два пальца лицо его исказилось, нижняя губа отвисла.

— Вынай, чего тянешь! — торопили остальные.

Франк высыпал на широченную, как седло, ладонь с десяток железных наконечников стрел. "А ведь могли перебить друг друга за это железо, — подумал Даброгез, — надеялись, что начальник-то богат, успел натягать, да, видно, в другом месте хранил, с собой не таскал. Впрочем, и железо сейчас недешево". Наконечники разделили. Одежду и доспехи с убитого сняли. Тело отволокли за угол. Туда же франк пинком отправил и голову. "Вот и все! Кто тут судьба… он? А может, я? А может, и впрямь, сверху кто-то? Так не сверху же его под меч подпихнули, сам вылез — поди разберись!" Из темноты щели сверкнули знакомым стеклянным блеском глаза то ли пса-трупоеда, то ли префекта. Ком в горле вырос. И что было хуже ком этот или дергающая, рваная боль в руке, Даброгез не знал. Пока что все было плохо, хуже некуда. Он прекрасно понимал, что если и на этот раз вернется с пустыми руками, дружина за ним больше не пойдет — кому нужны неудачники. Даброгез тяжело вздохнул, склонил голову. А ведь прежде счастье не оставляло его. Из дома ушел с обломком прадедовского меча — не меч, засапожник. Князь усмехнулся, слова не сказал — по дороге, дескать, сам отстанет, мальчишка! А он не отстал. И князя пережил. Гудят над пеплом княжеским желтые сыпучие пески, перекатываются. Тепло ему в могиле на чужой земле под отвесными жгучими лучами, ой тепло! Даброгез не держал на князя зла, да и тот его не прижимал, покуда жив был. А позже родич княжий, занявший место во главе дружины, глядел недобро, но называл по-старому, по-родному — Доброгостем. Да только привык уже юный вой к ромейскому переиначенью, к Даброгезу, в столице звали и по-другому, Даброзием, этого имени не принимал — а какая разница, ведь не гостем добрым пришел в Империю, не за имя меч свой продавал… Княжий родич — сам князь, одно древо. А когда и тому пришел черед, Даброгез заступил надо всеми. Да только князем не стал, князем надо родиться. Так что это — судьба, удача? Было время — искал ответа в книгах, Цицероновы трактаты о богах, о судьбе и предопределении читал, не оторвать, да прошло то далеко оно от жизни было, жизнь не бумага с письменами мудрыми. А что же? А кто знает, может, и впрямь — хаос, война и временная, короткая остановка в пути, чтобы оглядеться, осмыслиться. Чтение расслабляло, уверенность вытягивало из жил — Даброгез его вовремя бросил — не философ он, воин. Ромеям все одно — кто, лишь бы дело знал — какая разница, в чьи руки монеты сыпать, лишь бы руки эти на тебя работали, а голова бы им не мешала. Вот и вынесло наверх, невысоко, но все ж таки повыше других. Молодой был Даброгез, удачливый, беззаботный, а латынь, греческий одолел, из восточных понемногу взял, в мыслях стал заноситься, в столпы попасть возмечтал а что, и до него сородичи легионы водили, в советниках состояли, чем он хуже! Для виду веру новую принял — как платье сменил, а скорее, новое на старое натянул. Хотя вера та и для коренных ромеев внове была… Только вот где коренные, где пришлые? Глядел Даброгез на океан людской — Вавилон, сорок сороков языков и племен. Да что там племена да языки, в императоры чаще из варваров подымались, вот уж лет двести с лишком как. Непонятно это было, но ведь было же! А коли так… мечтать-то не возбранялось, особенно если язык за зубами. Пусть и не признавал судьбы Даброгез, а она, видно, сильнее была его признаний. И не вздымалась Империя в своем могуществе, как молодой душе жаждалось, а корчилась в судорогах, билась в корчах и смертной истомой исходила. Не хотел видеть этого Даброгез, до поры до времени не хотел. Дело свое ценил, был строг к воям, малостей не прощал — оттого из дружины и осталась центурия, а при старом-то князе — пять сотен отборных бойцов было. Часто думал о том Даброгез. Князю места на отчей земле недостало — братьев-дядьев многовато, это понятно. А вот чего он сам искал вдали от дома отцовского, дедовского? Подвигов искал, славы, добычи, чтоб вернуться — нате вот, вон я какой! А слава — забвение, тлен. Что искал, позабыл о том за годы. Многие уходили, кого-то сам гнал. Возвращались редко, большей частью вступали в другие дружины: и к венедам, и к свевам, и к франкам, и к своим тоже; кто-то шел к федертам на границу, кто-то оседал на землях далеких, в колониях заодно с прочими легионерами-стариками. Уходили и для боев, запрещенных властью и церковью, более строгой, чем власть, в гладиаторы: где-то на окраинах ойкумены еще лилась по аренам кровь, несли жертвы старым кумирам, веселым и кровожадным, беспутным и алчным. Теперь Даброгез жалел о каждом, куда бы тот ни подался: люди, дружина — с ними все, без них и золоту цены нет, отберет, кто посильнее!

Он смотрел на бревнообразные ручищи франка, пытался уловить взгляд. Не удавалось — глубоко посаженные, крохотные глазки редко высвечивались под густой щетиной бровей.

— Так похож я на центуриона или нет?! — спросил Даброгез, наклоняя лицо к франку.

Тот утвердительно затряс головою.

— Похож, похож, господин, как это я сразу-то оплошал?! Как есть — центурион!

Даброгезу стало противно — докатился, напрашивается на лесть. У кого? У варвара-наемника, худшего из варваров. "А сам, сам-то не наемник, что ли?!" — ослепило тут же. Нет! Он воин, он не выпрыгивал никогда из-за угла с арбалетом, он не давил слабых и беззащитных. В глазах колыхнулись сирийские пески. И отступили. Нет, он не варвар, не дикарь! Его народ — не грязные франки-убийцы, не алеманы в драных шкурах. А сам он… Он постиг за эти пятнадцать лет искусства Империи, многовековую культуру, слагал вирши, угадывал в пестроте звездного неба силуэты древних богов и героев, он возил за собой книги, свитки… Да, он силен и свиреп, беда вставшему на пути, но он и образован, утончен. Даброгез усмехнулся книги сгорели там, в Бургундии. Слава Всевышнему, сам ускользнул от таких же утонченных и образованных, от ромеев, прислуживавших в Лугдуне ожиревшему развратному невежде, не постигшему ни чтения, ни письма, ни счета. Под невеждой был трон — только и всего! И никого не волновало, что льстящие, ползающие червями во прахе его ног бывшие наместники бывших римских провинций наизусть знали Вергилия и могли бы поспорить с Платоном, выйди тот из мрачного Аида. И сам хорош пытался встать в их ряды. Да оказалось, что и без него тесно. Мельчайшие королевства варваров, только-только народившиеся в колониальных землях и в самом центре, всосали в себя из метрополии почти всю знать, всех образованных и утонченных. Где Рим, где Равенна, где болота Британики?! Все перемешалось.