Андрей Лях - Реквием по пилоту Страница 49

С Терра-Эттином связан еще один сюрприз мемориала. Концерн „Дассо“, чьи позиции на внешнем рынке изрядно пошатнулись, предпринял нечто вроде революционного штурма старых традиций. Это связывают с именем нового вице-президента Шелла Бэклерхорста…»

На этом месте из-за самолета гаркнул Кромвель: «Москва! Где вторая платформа?» — и Вертипорох подивился, почему в статье ничего не сказано о маршале.

Среда! Утро, на небе ни облачка. Старт в 10.30. Все вокруг ново и странно — как в первый или последний раз, небесная синь, за ней — прохлада мраморной колоннады, вестибюль и подземный переход к ангару. В переходе Эрликона встретил Кромвель. Маршал на сей раз выглядел необычно — пропали облезлая куртка и несерьезная нитяная майка, появилась черная шинель с громадными белыми отворотами, с маршальскими погонами, форма, ремни с львиными головами, полный набор крестов, звезд и серебряных перчаток с гербами, а также блестящие сапоги и высоченная фуражка с серебряным черепом в обрамлении ракетных дюз.

«День великих удивлений», — подумал Эрлен, пораженный, однако, не слишком: само собой разумелось, что сегодня все не так, как всегда. Все же он спросил:

— Маршал, что означает ваш наряд?

— Предлагаю проследовать в ангар, — ответил Дж. Дж. — Я охотно все объясню по дороге. — Дело в том, — заговорил он с некоторой долей торжественности, — что стартовать нам приходиться в довольно печальной обстановке. За нас никто не переживает, никто не волнуется, ставки мизерные. Единственный болельщик — буфетчица из стимфальского кабака, да еще, пожалуй, наш же собственный механик, который только и может, что поставить за нас червонец с моим портретом против другого такого же механика.

Действительно, на десятке Кромвель был изображен как раз в такой же фуражке, как сейчас, а на сотенной — без фуражки и с намеком на что-то вроде римской тоги.

— Ну, а Бэклерхорст?

— Я же говорил: Бэклерхорсту в голову не приходит усомниться в нашей победе, поэтому он в счет не идет. Даже твоя возлюбленная не соблаговолила пожаловать на наш бенефис.

— У нее концерты.

— Концерты… Итак, мы втроем против несметной толпы, только и ждущей того, чтобы пилот сломал голову. Поэтому сегодня я при всех регалиях, дабы в решительный момент вы помнили, что с вами настоящий боевой маршал, грозный и непобедимый, во всей красе. А вот и наша каракатица.

«Милан» стоял посреди ангара — огромный, остроносый, хищно подобравшийся, со свежим керамическим напылением. Сопла под высокими вертикальными килями глядели сумрачно и бездонно, на бортах синели цифры 34; клешня коленчатой тяговой штанги уже обхватила переднее шасси, и полосатый тягач, похожий на страшно сплющенную черепаху, был готов доставить самолет на стартовую позицию. Сбоку салютовала задранными штуцерами элфовская заправочная установка, а впереди, в слепящем квадрате распахнутых ворот, маячила телевизионная платформа с меланхолически жующим оператором.

На Вертипорохе был новый комбинезон, и даже на бороде его заметны явные следы расчески.

— Экипаж! — сказал Кромвель начальственным голосом. — Слушай мою команду. Все предыдущие распоряжения отменяются. Пилоту разрешается сжечь машину, запороть, не думать о страховке, вытворять в воздухе все, что вздумается, если только это будет доставлять ему удовольствие. Никаких ограничений, единственное пожелание — выиграть этап. Только пожелание. Механик, время.

— Девять двадцать три.

— Пора. Облачаемся.

В десять утра в Ванденберге уже было жарко. Море людской толпы окружало летное поле, и над разогретым бетоном, в воздухе, сотрясаемом радиокомментариями, тоже царила невероятная толчея. Проносились парадным строем модели предыдущих лет, этажом ниже рисовали разноцветные дымные хвосты моторные дельтапланы, еще ближе к земле демонстрировали свое искусство расписанные рекламой параглайдеры.

А на девяти взлетных кругах, оранжевых и белых концентрических окружностях, влитых в покрытие, стояли девять самолетов последнего, суперкрейсерского класса — тяжеловесы, рассчитанные на планеты со сверхвысокой атмосферной активностью, — два «локхида-фантома», вишневый «Кранфилд А-177», серебристый с черным «Боинг», коричневый с полосами испано-английский «Матадор», пятнистый, как ягуар, «Викинг», снежно-белый «Окинава», зеленый тупорылый «Москито» и серо-голубой, самоуверенно-горбатый «Милан». Под брюхом его, с полным презрением к предстоящим парламентским дебатам, нагло выставляли себя торпеды топливных кассет; на трапециевидных консолях были вызывающе оставлены пилоны с инструктивной разметкой и непристойно обнаженными разъемами пусковой электроники, которая должна была удивительным образом совпасть с независимо от Бэклерхорста где-то сделанными ракетами.

Согласно «Интеллидженсеру», основная борьба обещала развернуться между чемпионом мира Эдгаром Баженовым на «Викинге» и Такэдой Сингэном на «Окинаве». На предыдущем этапе мастеровитый японец неожиданно близко подобрался к чемпиону, и теперь многие ожидали, что Баженов примется энергично наверстывать упущенное во славу датского авиастроения и в честь памяти легендарного короля пилотов.

Как заяц в сундуке, а селезень в зайце, так в двух шагах от Эдгара в кресле-скафандре «Милана», погруженном в вязкую амортизационную толщу, лежал Эрликон, а в нем пристроился и сам легендарный маршал. В эту минуту Кромвель не ломал комедию, в душе его — Эрлен ясно слышал — звучала неопределенная, но торжественная мелодия; маршал готов был не уступать до последнего и шел на турнир, как на бой; открывалось: нет, не был Дж. Дж. лишь живым воплощением зубоскальства да насмешки над всем белым светом, была в его натуре и иная, азартная сторона, жадная к борьбе и успеху.

— Тридцать четвертый, как слышите меня? Двухминутная готовность.

— Я тридцать четвертый, слышу вас хорошо, двухминутная готовность.

Рука Эрлена в сенсорной перчатке пробежала по тумблерам. Системы контроля: зажигание, гироскопы, локация, зажигание, тяги.

— Тридцать четвертый, разрешаю запуск двигателей.

— Вас понял, запуск двигателей.

— Тридцать четвертый, разрешаю занять стартовую позицию.

— Вас понял, стратовую позицию.

Дыша невидимым пока еще жаром, «Милан» медленно всплыл над стартовым кругом и завис, едва заметно покачиваясь. На экранах заднего обзора фигура Вертипороха ушла вниз, механик отступил, поднимая два больших пальца, потом повернулся и побежал к аэродромной бронированной галерее.

— Всем на старте! — завыл металлический голос. — Даю отсчет! Внимание, отсчет!

Вот оно. В груди у Эрликона привычно дрогнуло, но тотчас же все исчезло — мозг и нервы заполнил Кромвель. Пришло великолепное спокойствие, и пропала всякая отчужденность между его живым существом и машиной, энергия самолета стала его энергией, и его воля сделала многотонную махину послушной, как пластмассовую учебную модель; некое сожаление мелькнуло и отлетело; десять, сказал неживой голос. Дж. Дж. включил запись. Девять. Черный ручеек пленки потек через головки. Восемь. Шорох, первые аккорды. Семь, шесть, пять. Элтон Джон в полумраке сцены, за роялем, повернулся к микрофону. Четыре. Свечи льют на клавиши свой неверный свет, фитили еще не обгорели. Три. Сейчас вступит бас-гитара. Два. Один. Ноль. Старт!

Что тут произошло, Эрлен понял много позднее, его задвинутое в угол сознание убийственно не поспевало за той коловертью, которую закрутил Кромвель. Элтон Джон хватил вроде бы что-то несусветное, земля ухнула вниз и, словно коршун раскинув крылья, трижды обернулась вокруг; пронеслись какие-то желтые дымы; как взбесившиеся часовые стрелки, провернулись тени на приборных шкалах, и вновь распахнулась неоглядная синева.

Случилось вот что. Без всякого разгона, прямо со старта, врубив суперфорсаж и сжигая совершенно неоправданное количество горючего, Кромвель дал одновременно основную, боковую тяги и крутанул известную «кромвелевскую спираль сокращения», изредка выполняемую некоторыми отчаянными головами, не боящимися развалить свою машину в воздухе и задеть кого-нибудь, не к месту оказавшегося. Но ни одному нормальному человеку не могло бы прийти в голову проделать этот трюк в тесноте комплексного старта.

Будто рехнувшаяся ведьма в ступе, пронесся перед не разомкнутым еще строем самолетов безжалостный «Милан». Отвернуть не успел никто. Двадцатиметровый форсажный факел, рвущийся из сопел, огненной метлой прошелся по антеннам, кабинам, тестерным пазам; чуткая аппаратура ослепла, оглохла, сгорела, скрутилась, как лист. Три машины — оба «фантома» и «Матадор» — немедленно сели на аварийном автопилоте; многообещающий Такэда, потеряв ориентацию, свернул с трассы синтоистским богам ведомо куда и был посажен наземной контрольной службой. А в это время электронный мозг, судья соревнований, зажег на табло против номера тридцать четвертого число 99 — максимальные очки за данную фигуру — техническая безупречность плюс особый артистизм исполнения. Увы, ни в каких правилах не оговаривалось, на каком участке полигона пилот имеет право совершать программные эволюции. Дж. Дж. не зря выучил наизусть весь кодекс летных законов и все прецеденты за последние пятьдесят лет.