Валерий Михайлов - Всех, кто купит эту книгу, ждет удача Страница 5

Однажды ко мне заявились Слуги Родины – два напыщенных болвана.

– В тебе нуждается Родина, – патетически заявил один из них.

Вместо того чтобы залиться слезами умиления, я откровенно поморщился, а потом спросил:

– И что ей от меня надо?

– Пришло время для подвига, – изрек второй.

– И Родина хочет, чтобы я его совершил? – не скрывая сарказм, спросил я.

– Именно, – ответили они хором.

– А скажите-ка мне, милейшие, почему Родина вспоминает о нас исключительно, когда ей нужны наши подвиги? Почему бы ей не вспоминать о нас хотя бы изредка, чтобы, например, просто так подарить денег?

– Родина существует не для того, чтобы одаривать нас, а для того, чтобы мы по ее зову были готовы отдать ей все, включая наши жизни! – гордо заявил первый Слуга.

– Ну и нахрена мне тогда такая Родина?

От этого вопроса Слуг перекосило так, будто их коснулась кисть Пикассо. К сожалению, я проснулся, так и не услышав их ответ, от особенно громкого желудочно-душевного вопля за стеной. Соседку все еще рвало. Еще раз порадовавшись ее горю, я осторожно, чтобы не разбудить Валюшу, перевернулся на другой бок и уснул.

На этот раз мне приснилось, что я танцую вальс с умопомрачительной красавицей. Стройное тело, длинные идеальной формы ноги, очаровательное лицо, длинные густые черные волосы… Но больше всего меня поразили ее глаза. Они были бездонно черными, и в них плясал тот огонь, который бывает во взгляде у редкой притягательности женщин. Одного взгляда таких глаз достаточно, чтобы навсегда потерять голову от любви.

Брюнетка была самой смертью, и я ее обожал.

Разлучил нас звонок Валюшиного мобильника: ее срочно вызвали на работу. Спать мне уже не хотелось, поэтому я встал и взвалил на себя обязанности домохозяйки. В холодильнике лежал фарш, и я решил приготовить пельмени и большие а-ля пельмени для жарки, получившие в честь Эрнесто Че Гевары (так и просится вторая «р») название Чебуреки. Это было своего рода лишением девственности, так как до этого я еще не готовил ни пельмени, ни чебуреки.

Начал я с пельменей, потому что несколько раз видел, как это делается. Начал и сразу же вспомнил достаточно забавную вещь: Не знаю, как у вас, а в наших краях считаются хорошими почему-то «слепленные вручную пельмени», как будто на качество пельменей больше влияет способ изготовления, а не то, что засунули к ним внутрь. Ведь если душа пельменя так и просится на помойку, то, как ты его ни лепи, хорошим он от этого не станет. Больше во время лепки пельменей ничего в голову мне не лезло.

Зато когда я взялся за чебуреки, сразу вспомнил позаимствованный у Гегеля Марксом закон единства и борьбы противоположностей. Ведь для того, чтобы тесто тонко раскатывалось, нужно все вокруг засыпать толстым слоем муки; а чтобы слипались края чебурека, муки нужно как можно меньше. Такое вот диалектически сволочное блюдо чебуреки.

Сначала я пытался катать пышки поштучно. Я выкатывал на столе очередное пятно Роршаха, затем начинял его фаршем, складывал, обрезал лишнее тесто ножом, после чего залепливал, слепливал или залеплял края. Чертовски низко производительный способ! К счастью, я вскоре вспомнил, что не так давно Валя мне объясняла, что тесто надо катать большим тонким блином, а потом разрезать его на квадратики. Квадратики складываются треугольником, и получается весьма живописное изделие. Кстати, лепятся чебуреки почему-то всегда наизнанку. А иначе как объяснить тот факт, что тесто так и норовит пристать к пальцам и никак не желает срастаться краями.

Долепив чебуреки, я задался вопросом: а чего я их лепил не под музыку? Вопрос этот так и остался без ответа.

Во время уборки я вспомнил анекдот о дрочистом изумруде, в котором учитель объясняет детям, что у Пушкина написано: «Ядра – чистый изумруд», а не «я – дрочистый изумруд». Я же себя во время уборки именно дрочистым изумрудом и чувствовал. А еще мне в голову лезли всякие дурацкие стишки типа:

Скалку бросила хозяйка —По еблу попала скалка.

Во время мытья скалки благодаря характерным движениям рукой я вспомнил юность, а заодно и более зрелые периоды жизни без женской ласки. Когда я подметал уже пол, мне в голову приперлись два умных по звучанию слова: «реферальность» и «ревелентность». Ставя точку в проделанной работе, я подумал: «Быть не дебилом непатриотично!».

После этого я отправился в банк платить за коммуналку.

Если бы я вздумал написать что-то вроде божественной комедии, я бы описал ад, как бесконечную череду кабинетов в казенных советских учреждениях, а они у нас все сплошь советские и все служат минифилиалами ада: собес, БТИ, налоговая, таможня, паспортный стол… Разве может такая мелочь, как раскаленные сковородки сравниться с этими воплощениями кошмара и бесчеловечности? Но если после прохождения всех назначенных нам мук в виде сбора совершенно дурацких справок, написания бесконечного числа заявлений и заключения договоров с последующим сбором подписей под этим ворохом бумаг мы можем вырваться на волю, то настоящий ад я сделал бы в виде бескрайней чиновничьей вселенной, этакой помноженной на бесконечность кафкианской фантазии, из которой нет никакой надежды вырваться даже просто покурить. Для мучения несчастных я бы использовал других таких же бедолаг. Ведь что ни говори, а сидеть в кабинете, принимая вздроченных до предела в очередях выживших из ума стариков, старушек и прочих посетителей тоже невелика радость.

В очереди в кассе было человек пять.

– Кто последний? – спросил я.

– За мной будешь, покойничек, – ответил мужчина примерно моих лет, и меня словно током ударило. До этого момента еще никому не удавалось понять, что я уже мертв.

Раскусивший меня мужик был упитанным, небритым, забывшим про расческу пару кальп назад. Одет он был прилично, да и русским духом от него не разило. Короче говоря, меня расколол тип маргинальной внешности. У меня сразу возникла куча чувств и вопросов, поэтому я, едва мне вернули квитанции и сдачу, бросился его догонять. К счастью, он не успел далеко уйти, нырнуть в какой-нибудь магазин или сесть в машину.

– Простите… можно вас на одну минуту, – выпалил я, краснея, догнав его.

– Религией не интересуюсь. Чудо-кормами тоже, – отрезал он.

– Мне интересно, как вы узнали, что я мертв, – выдал я.

– Намного интересней, как ты об этом узнал, – ответил он. Похоже, мой вопрос не показался ему странным.

– А разве люди не узнают, что они мертвы? – удивился я.

– Только за очень редким исключением.

Наверно, я выглядел, как пытающаяся читать рэп рыба, потому что, посмотрев на меня, он сказал:

– Вижу, ты жаждешь об этом поговорить, ну а я жажду поесть и выпить пива. Так что можешь меня угостить, – милостиво разрешил он, и мы отправились в кафе.

– Так как ты до этого допер? – спросил он, возвращаясь тем самым к животрепещущей для меня теме, когда нам подали еду и пиво.

– В том то и дело, что никак, – ответил я и выложил ему все, как на духу.

– Зато теперь ты знаешь, каково было коту Шреденгера, – отреагировал на это он.

Разумеется, мне нужен был другой, хоть как-то объясняющий мой посмертный опыт ответ, и это отразилось у меня в глазах. Читать по глазам мой собеседник умел, поэтому почти сразу же добавил:

– Если честно, я имел в виду совсем другое: «пусть мертвые хоронят своих мертвецов» и так далее. Но твой случай кажется мне не менее интересным. Более того, мне кажется, наша встреча – это не просто так, и ты – мой посланец судьбы. Надеюсь, я смогу отплатить тебе чем-нибудь полезным.

– Так что же мне делать? – спросил я, пропустив мимо ушей эту лирику.

– Не пытаться питать иллюзию понимания. Обычно люди думают, что они что-то понимают и имеют твердую почву под ногами. Им так проще обитать в неизвестности. Однако, подобно тому, как эта твердость превращается в огромные пространства пустоты с крайне редкими вкраплениями того, что мы вообще не можем понять и обзываем квантами или частицами, понимание оказывается такой же иллюзией. Мы ничерта не понимаем и не можем понять, а большинство из нас не желает понять даже это.

– Ты, наверно, думаешь, что я сумасшедший? – решил вдруг я.

– Мне на это плевать. А ты, кстати, знаешь, чем сумасшествие отличается от особенности?

– Нет.

– Если ты любишь спать на потолке – это особенность. А если при этом тебя терзают всякие муки, или ты достаешь окружающих, то это уже сумасшествие.

– Хочешь сказать, что все дело в отношении?

– А в чем еще? Ярким подтверждением этому служит признание патологией нежелание бредить и галлюцинировать определенным образом.

– Ты о чем?

– О флаге, например. О гимне. И прочих подобных вещах, в которых мы просто обязаны видеть то, чего там нет. Ради спасения флага вообще полагается рисковать жизнью, то есть ставить какую-то тряпку выше себя. А так называемые святыни – это вообще пиздец. Но попробуй об этом откровенно признаться там, где на это положено благоговеть… И раз уж мы с тобой тут разоткровенничались, я тоже признаюсь в том, что есть нечто, что я могу сказать далеко не каждому. Дело в том, что я – господь.