Александр Бушков - Стоять в огне Страница 5

— Куда? — выкрикнул Вадим. — К фузеям и камзолам?

— Ну что ты цепляешься к частностям? Когда речь идет о символе, аллегории. Там мы сможем раскрыться наиболее полно, осуществить все, на что мы способны. Чего вам жаль, Вадим, — хоккея по телевизору? Пленок с Челентано? Вообще странно, что громче всех агитирую я — сорокалетний, самый старший из нас. Вам с Аней едва по двадцати пяти, а вы… Новое рассудочное поколение, как выражаются участники газетных дискуссий? Да поставьте вы все на карту…

— И вы серьезно? — тихо спросила Анна, глядя в его разгоряченное упрямым азартом лицо. — Вам сорок, и вдруг вот так все бросите — жену, работу, все — и куда-то в прошлое?

— Возможно, не бросил бы, — так же тихо ответил Гроховский. — Не будь Астахова и его предложения. Ведь до смерти будешь грызть себя, что смалодушничал, остался при персональной машине, нелюбимой жене и нелюбимой работе, а достаточно было однажды решиться…

— Да зачем? — Вадим резко отставил пепельницу. — Хорошо, не будем кривить душой и сохранять хорошую мину — не получилось из меня художника, спекся, мазилка, бездарь, годен только в маляры… Ну и что? Нет других дел? Двадцатый век — наш век, что нам вне его делать, идиотство какое… Живи и умирай в своем веке, вот что я вам скажу!

— Такая точка зрения была бы хороша, пока не было Астахова, — заметила Анна. — Пока мы не знали, что жить можно иначе…

— Так что, отправляетесь, куда он покажет?

Анна промолчала. Не нужно было сюда приходить, думала она, не стоило. Одной, наедине с собой еще можно справиться с самым тяжелым горем, но оказаться среди людей, больных той же, что и ты, бедой…

— Лично я отправлюсь, — сказал Гроховский.

— Ладно! — вскочил Вадим. — Только я вам не компания!

Он бросился прочь, вернулся, подхватил забытый портфель, метнулся в прихожую, остановился в дверях и крикнул Гроховскому:

— Вы… вы… да вы дедом скоро будете, псих, а туда же… А, да что с вами…

Он гремел и клацал замком, бился, словно птица в стекло, наконец справился, бухнул дверью и загрохотал по лестнице так, будто боялся, что его догонят и вернут силой. Стукнула дверь подъезда, простучали по асфальту торопливые шаги, и стало очень тихо.

— Вам не кажется, что он верит даже сильнее, чем мы?

— Вполне возможно, — сказала Анна. — А жена ваша где?

— У сестры гостит. Детей нет, так что насчет деда он промахнулся.

Они сидели молча. Ветерок покачивал шторы, за шторами был двадцатый век.

— Знаете, Николай Степанович, — сказала Анна беспомощно. — Я дочку как-то в самом деле не очень люблю. И с мужем перегорело. И работа…

— Бывает, Аня. Чтобы это понять, вам понадобилось лет на пятнадцать меньше, чем мне…

— Неужели вы и в самом деле решитесь?

— «Неужели, в самом деле…» — Гроховский подошел к полке, вынул книгу и быстро нашел нужную страницу. — Вот, послушайте. — Быть может, ему смутно хотелось в символической форме изобразить крушение всех чересчур честолюбивых надежд. Он прочитал такие строки:

Нам сокровенных тайн природы не постигнуть, нам не дано стоять в огне, взойти на небо.

Нам не дано парить подобно птицам, тщетно стремиться нам взлететь на крыльях выше солнца…

note 1

— Это очень страшно — знать, что никогда тебе не придется стоять в огне… — Гроховский отложил книгу и присел на диван рядом с Анной. — По-моему, у Грина чуточку неправильно. Если Несбывшееся манит, какое же оно Несбывшееся — ведь манит зачем-то… Вы над смыслом жизни углубленно задумывались?

— Углубленно, по-моему, нет, — подумав, сказала Анна.

— А я задумывался, — сказал Гроховский. — И пришел к банальному, быть может, выводу, нужно использовать любой шанс, чтобы выдать все, на что способен. Разумеется, я имею в виду честные методы. Просто нужно не бояться, когда судьба подсовывает шанс… Вот мы твердим: высокие слова, высокие слова. А ведь нет таких — высоких, низких, есть правильные и неправильные, истина и ложь. И подло не только подсовывать ложь другим, но и в себе ее копить, свою, тайную, никому, кроме тебя, не известную, — отплатит когда-нибудь, ох как отплатит…

Он сидел ссутулившись. Анне было жаль его, и жаль себя, и жаль еще чего-то, невыразимого в словах, то ли объединявшего их троих и многих других, то ли, наоборот, разобщавшего.

— Я пойду, — встала она. — Поздно уже, домой пора.

Гроховский медленно кивнул несколько раз, не поднимая глаз.

— До свидания, — обернулась Анна в дверях.

— Прощайте, Аня, — тихо и твердо сказал он, большой, сильный человек посреди великолепно обставленной квартиры. — Прощайте…

5

— Его нигде нет, — сказала Анна. — Я с утра звонила куда только можно. На работе он не появлялся — подчиненные в растерянности. В больницы и милицию не попадал. Растаял…

— Да бродит он где-нибудь! — Вадим потряс перед грудью сжатыми кулаками. — По старому обычаю российских интеллигентов. Или удрал к жене за моральной поддержкой. Ну что вы, Аня, как маленькая?

— Вадим, что если вы в самом деле верите Астахову даже сильнее нас?

Лицо у него застыло, глаза стали то ли жалобными, то ли пустыми. Уже взявшись за ручку, он выкрикнул:

— Глупости это!..

— Может быть, может быть… — сказала Анна захлопнувшейся двери. Потом подперла щеки ладонями и стала смотреть в стену, покрытую насквозь знакомой сетью трещинок, похожей на карту неизвестного государства. «Давно не белили, завхоза пора шпынять…» — подумала она. Встала. Аккуратно убрала бумаги в стол, вытряхнула пепельницу, спрятала в сумочку авторучку и сигареты. Кабинет стал безликим, как в тот день, когда она впервые вошла сюда.

…Она сидела на скамейке, где совсем рядом недавно услышала от Астахова странные вещи, спокойно и методично, словно уборку дома делала, перебирала, как четки, свое прошлое, свою жизнь, все, что стоило помнить, и все, что неплохо было бы начисто забыть. Лихой рывок на штурм МГУ, больше похожий на бегство, потому что никого не предупредила дома. Неудача и работа на московской стройке. Факультет журналистики. Попытки внести в жизнь какую-то определенность. Ложь по мелочам. Мечтала стать актрисой — не оказалось данных. Хотела стать филологом — не получилось. Все наши, бесцельные на строгий взгляд постороннего, поступки тем не менее ведут к какой-то цели, так ради чего же были все метания, шалые выходки и категоричность в непоследовательных суждениях?.. Хотелось быть гордой, отчужденной. Не выходило. И заманчиво быть киплинговской Кошкой, и страшно повторить судьбу матери — одна с детьми, без мужа… Да и трудно разыгрывать Кошку, когда ты замужем, на серьезной работе, вынуждена считаться со многими установлениями и условностями, о репутации своей заботиться. В студентках еще можно было поддерживать образ, гулять «самой по себе» и гордо не обращать внимания на «мненья света». Но не теперь. Жестокое и мучительное противоречие — она стремилась быть Кошкой, называла себя ею, но чувствовала, что мало в этом истины, — жизнь поминутно одергивает, напоминает о благоразумии, выставляет запрещающие и предупредительные знаки, загоняет в наезженную колею, и ты вынуждена подчиняться, подыгрывать. И именуй себя как угодно, той, кем ты хочешь быть, тебе не стать, пока жизнь катится по наезженной колее. Как он сказал тогда? Ну да, тихо делать карьеру, машину купят, в гости будут ходить, умные разговоры вести… Но приснится ли еще хоть раз багряно-золотой сон, невесомый, как дым костра, и яркий, как витраж? И будет в тебе копиться своя, тайная, никому, кроме тебя, не известная ложь… Убаюкаешь ее, поглубже загонишь, не ты первая, не ты последняя, живем не хуже других, как все…