Владимир Алько - Второе пришествие инженера Гарина Страница 5

Тем, похоже, жила и Германия 32-го года. Но уже официальный пророк ее – Оскар Лаутензак – в ясновидческом трансе возвестил землетрясение, мор, пожарища и гибель Старому Свету.

*** 6 ***

Многое, многое по тому темному случаю, было, что вспомнить и другому участнику конгресса, соседу Косторецкого по бедному гостиничному номеру в Праге. Единственному человеку, видевшему и сопровождавшему его до самого места предательства. Иначе сказать – в последний путь.

Да он и вспоминал: Радлов Леонид Андреевич – обильно, тошно… Особенно по вечернему часу, когда возвращался к себе, в уединенную комнату, ломился в кресло и подолгу сидел, вскинув невзрачное свое лицо ост-зейца и прикрыв глаза сцепленными в замок руками. Слепо и ярко было в зрачках, как после света настольной лампы, бьющей тебе в глаза в кабинете следователя. Ему было о чем рассказать, – и вроде как не было. Да он и объяснял, как мог, и, право, что только мог. Не мог, к примеру, объяснить он значения тех слов, на веру в которые и был тогда заключен устный договор и которые теперь вновь были у него на слуху. О, сейчас-то он понимал, какой птичкой и в какие силки залетел. Достаточно теперь одного намека на причастность его ко всей этой истории и… он вспоминал.

В тот день он гулял яркой, почти весенней улицей Старой Праги. Да и точно – по календарю был март, в начале, и здесь, в Центральной Европе, в относительно мягком ее климате, было куда больше света и тепла, чем в Москве, и подавно – в Ленинграде. Он шел мокрой брусчаткой, мощенной еще при Тихо Браге – великом и смелом астрономе, вопреки всему высчитывающем пути далеких планет. И, надо же, спустя 600 лет в Европе объявились новые ереси, за и против которых (без разницы) вырывали ногти, заключали в страшные лагеря и убивали. Правда, в облике городов этот атавизм зверства никак не отразился.

Да, Прага была многолико красива: с наслоениями архитектуры разных эпох и стилей. Потемневшая Влтава была еще подо льдом. На левобережье возвышался Град (Пражский Кремль) с готическими инкрустациями собора св. Витта. В белом солнце текли и смазывались граненные и фигурные шпили, вымпелы, штандарты. Мокро блестели железные, черепичные и графитовые крыши. По высям и далям – в самом городе и за пределами Праги – было на что посмотреть. Чехи жили много лучше, чем десять и даже пять лет назад. Чистое европейское платье, шляпы, трости, блестящие ботинки, наимоднейшие дамские туалеты. Автомобили всех марок и, конечно, реклама – приметная заставка буржуазной цивилизации. Стеклянные, зеркальные площади супермаркетов – обыденная распродажа вещей, которых и не упомнишь в России. Поражало большое количество кафе, ресторанов, пивных. В них приходили целыми семьями: пили, ели, играли в лото, шахматы. За чашкой кофе и газетой можно было провести целый вечер, и никто тебя не торопил. В одно такое кафе – «Красная королева» зашел и Радлов. Заказал себе светлого пива, которое подали ему в высоком, узком бокале.

Усевшись, чуть подавшись назад на своем стуле, попивая не крупными глотками, он вспоминал в дружелюбном невнятном говоре вокруг, и так, словно навеки уже оставленное им: институтский буфет, осклизлые тарелки, рыбные котлеты или жилистый гуляш из смятого алюминиевого бачка, куски литого сахара в кулак величиною. Линялые толстовки, заправленные под ремешок, вытертые брюки, куцые длиннополые пиджаки… вообще дикая мешанина, и тут же серость и однообразие в одежде. Смесь чего-то полувоенного, кафтанно-лабазного, ситцевого (в горошек), суконного и бабье-платкового… обноски и переделки из перетряхнутого старого уклада жизни. Картузы, семечки, ухмылки – и здесь же прозрачнейшие, честнейшие глаза… И вот тут-то – взгляд: впервые такой по тебе – как рашпилем… пристальный, испытывающий взгляд… Но Радлов не знал за собой ничего такого, что давало бы повод к тому. Тем не менее господин – за три столика от него, в несколько артистической замшевой куртке, приковал внимание Радлова к себе и … отпустил. Запомнилось только гипнотически сильное и одинокое выражение его глаз, смотрящих будто бы из-под густой тени. Чуть повременив, он поднялся (невысокого роста) и, расплатившись у стойки бара, вышел в гардеробную. Минутой позже за окнами кафе прошла его фигура в легком пальто, с поднятым воротником и в английском кепи. В руке он держал аккуратный чемоданчик, какой бывает у врачей-дантистов или чертежников.

И вот опять:

Тогда Радлов шел Староместской улицей, с памятником Яну Гусу и ратушей. Остановился, – посмотреть среди всех прочих на уникальные часы, идущие аж с 1490 года, в которых с ходом стрелок появлялись и исчезали фигурки из сцен пантомимы: диалог Богача со Смертью. И вот здесь-то, оглянувшись невзначай, он вновь напоролся на взгляд тех же мужских глаз, словно обведенных угольной чертой.

«Любопытно. Сыск? Свои, или – ?», – решал Радлов задачу, шагая с испорченным настроением по улице вниз, к плохонькой гостинице, где разместилась советская делегация. Но кто мог из сильных мира сего заинтересоваться скромным сотрудником наибеднейшего и необустроенного из всех радиевых институтов Европы? Кому принадлежали эти глаза: исполнителю (убийце), сочувствующему коллеге, провокатору, врагу?

Но что возомнил бы Радлов, доведись ему сопроводить того человека глубоко под землю, в багровый – со дна, отсвет.

*** 7 ***

Клеть пошла вниз. Сумеречно замелькала порода. Спуск был малоприятным делом. Взвизгивало железо. Раскачивало и бросало, точно на ухабах. За недостатком времени и так – по небрежению, отремонтировали и запустили подъемник конца прошлого века. Но вот жестко садануло и заскрипело под днищем, словно баркас на мели. Отскочила дверца, и, пригнувшись, наружу выбрался человек, шагнул в задымленную рыжеватым светом штольню. На нем был короткий, изрядно замызганный и прожженный местами, грубый плащ. На голове – шахтерская каска.

Воздух был плотен и душен. Гулко, далеко вибрировала массивная станина. Редкие фонари уходили в темень багровыми конусами. По сколам стен выработки тянулись кольчатые бронированные жилы, трубы воздухопроводов, в иных местах виделись гирлянды высоковольтных изоляторов. Хорошо ориентируясь здесь, человек скептически оглядел свое хозяйство. Старый, частично обновленный крепежный материал не выказывал особой надежности. В штреке, тут и там – обломки дерева, куски породы…

Осмотревшись и помедлив с минуту, он направился дальше, чтобы шагов через тридцать, круто свернув, оказаться ввиду круглой площадки, похожей на цирковую арену, только амфитеатром здесь высились стены природного грота, смыкающиеся вверху изломанным сводом. Там был мрак. Под ногами человека загремела железная лестница, ведущая в неглубокий котлован. По центру его виделось сооружение, странно напоминающее гигантский микроскоп, – такой же цилиндрический кожух-тубус (или ствол?), могущий ходить по блестящим никелированным полозьям, полутораметрового диаметра шестерни, должно быть служили приводом и регулировали угол наклона всей конструкции, относительно сверхпрочной металлической плиты, на которой и покоилось сооружение. (Полукругом, по краю шла точная градуировка: в рисках и цифрах). И где-то под условным «окуляром» примостилось железное креслице и выносной пульт оператора. Кожух ствола в оплетке проводов и шлангов оплывал тающим маревом. Помимо электрического освещения в полнакала, на выдвижной штанге, светил ацетиленовый фонарь. За пультом, заслышав шаги спускающегося по лестнице, работающий человек в полукомбинезоне обернул лицо. Взволнованно-переменчивое оно просияло, почти по детски.