Владимир Михайлов - Один на дороге Страница 5

И, может быть, как раз сегодня Лидумс вспомнил это не без оснований.

III

Мгновенный срез во времени. В одну и ту же секунду.

Генерал, командир дислоцированного в городе соединения, он же начальник гарнизона, расхаживает по кабинету. Он поглядывает на часы, пожалуй, чуть чаще, чем полагалось бы человеку, уверенному в том, что все идет как надо. Он не очень молод для своих звания и должности; соединение ему дали, когда он в глубине души на это почти и не надеялся, и искренне жалел - не потому, что быть генералом куда почетней, чем полковником, но потому, что чувствовал в себе силы и, что еще важнее, - умение командовать именно на таком уровне, и командовать хорошо, чтобы везде был настоящий армейский порядок. Он знал службу во многих ее разрезах и, полагавший, что больших неожиданностей для него быть уже не может, он сейчас волнуется несколько больше, чем следовало бы и чем сам он признается себе: в минном деле, в пиротехнике он не специалист ...

Первый секретарь горкома, тоже в своем кабинете, стоит у окна. Он только что положил трубку прямого междугородного телефона. Разговор, кажется, прибавил ему забот; секретарь хмурится и, раздумывая, постукивает пальцами по стеклу...

Очень немолодая, но очень прямо держащаяся женщина, одна-одинешенька в небольшом особнячке на окраине, включает телевизор. Пока аппарат греется, она подходит к стене и глядит на висящий на уровне ее глаз портрет молодой женщины, портрет не совсем профессиональный, но написанный явно человеком способным. Женщина на портрете обладает определенным сходством с хозяйкой особняка: дочь? или она сама много лет назад? Есть в этом портрете, если присмотреться, одна странность. Он не очень велик, сорок на шестьдесят, примерно, но при этом один угол его, правый нижний, использован для неожиданной цели: там, где художник ставит обычно свою подпись, на портрете наклеено зеркальце необычной формы: оно напоминает дворянский гербовый щит. А подписи нет. Женщина, нечаянно глянув в зеркальце, машинально поправляет прядь волос, все еще густых, и поворачивается к посветлевшему уже экрану...

В четырехстах километрах к северо-востоку, в другом городе, другая женщина, куда моложе первой (более чем вдвое), в больничной пижаме и халате, не очень уверенно идет по длинному коридору, в который выходят двери палат. Подходит к столику дежурной сестры недалеко от выхода в холл, пронизанный по вертикали шахтой лифтов.

- Он не сказал - когда?..

- Ну, теперь уже скоро, милая, - отвечает сестра с профессиональным доброжелательством. - Если не завтра, то послезавтра. Соскучилась по дому?

Выздоравливающая отвечает неожиданно:

- Наверное... Не знаю...

В том же городе пожилой человек, под штатским пиджачком которого угадывается неистребимая выправка, листает календарь.

- Теперь до ноября военных праздников не будет, - говорит он громко и грустно. - И не зайдет никто...

- У тебя и так все праздники - военные, - откликается женский голос из соседней комнаты.

- Много ты понимаешь... - с досадой говорит отставник.

Он включает стоящий на столике проигрыватель, опускает иглу. И когда звучит "Майскими, короткими ночами", садится на узкий диванчик рядом и глядит куда-то далеко - за окно, за стены соседних высоких домов, за облака, за горизонт, - глядит в былое...

Еще на тысячу километров восточнее сухонькая старушка сидит на лавочке подле зарослей малинника на обширном - теперь таких не дают - участке подмосковной дачи, недалеко от домика, которому лет пятьдесят, и по сравнению с нынешними виллами он выглядит бедно. Старая женщина пишет, пристроив большой блокнот на коленях. Несколько книг по истории на русском, немецком, английском, топорщась закладками, лежат на скамейке рядом ...

А тысячи на две километров западнее этой дачи, по аккуратной, чистой улице большого города едет человек в не новом, но ухоженном "трабанте". Он едет внимательно и дисциплинированно, как, впрочем, и остальные водители вокруг; на лице - спокойствие и удовлетворение жизнью, он бессознательно мурлычет под нос, автоматически переключая скорости: "Майн шатц, майн шатц матроз-ин-зее ..." Мало кто теперь помнит эту песенку, когда-то служившую гимном эскадры тральщиков на Остзее - до самого мая сорок пятого года; да и сам ездок вряд ли вспомнит ее по заказу, а тут вот она как-то вынырнула на короткое время из памяти, и он напевает ...

А в городе, в котором происходит пока действие, в двухместном номере гостиницы человек с трубкой в зубах порывисто встает со стула, на котором сидел перед пишущей машинкой, и делает несколько шагов по комнате.

- Мало, - говорит он. - Все не то. - Трубка во рту почти не мешает ему говорить: привычка... - Мне надо отыскать хотя бы одного живого человека... Только убей, не знаю как.

Молодая женщина, завершающая перед зеркалом сложную подготовку к выходу на люди (любой живописец пришел бы в отчаяние, если бы ему каждый день приходилось начинать и завершать одну и ту же картину, пусть - шедевр, он не выдержал бы, а вот женщины как-то мирятся), успокаивающе говорит:

- Найдем. Если не ты, то я.

- Н-да? Каким же это образом?

- Каждого, кто будет со мной заговаривать, я стану спрашивать об этом. Собирайся, пойдем обедать.

- Как будто в этом городе можно пообедать, - саркастически говорит человек с трубкой, но все же закрывает машинку чехлом.

- Попробуем просто спуститься в ресторан.

- И там все опять будут принимать тебя за мою дочь?

- Это неважно, - говорит она. - Все равно я тебя люблю ...

Вот так живут в один момент времени разные люди. Связь между ними пока не ясна. Ее просто нет, этой связи. Но это - неподвижный срез. Время идет, и связь возникает.

IV

Итак, Лидумс улыбнулся, а я - нет. Хотя посмеяться над своей былой глупостью иногда бывает даже приятно: так подчеркивается пройденное с тех пор расстояние и хотя бы косвенно напоминается о своих нынешних достоинствах. Но даже думать о собственных добродетелях, настоящих или воображаемых,, мне не хотелось; вообще я не желал думать о себе: самоанализ, по-моему - занятие для пенсионеров. А главное, мне как-то ни о чем сейчас не думалось.

Мы выбрались на поверхность без особой лихости: возраст берет свое, хочешь ты с ним считаться или нет. Кое-как отряхнули комбинезоны, пожмурились от света; после подвального мрака день казался ярким, хотя на дворе стояли сумерки и нудно моросило. Привезшая нас машина, почему-то крытый УАЗ медслужбы, ожидала поодаль, за уже выставленным оцеплением. По соседству с развалинами, на выровненной площадке, стояло несколько бульдозеров с как-то растерянно задранными ножами, поодаль понуро склонили шею два экскаватора, еще поодаль виднелась пара вагончиков на колесах, лежала куча теса - наверное, для времянок. Строительство, видимо, затевалось нешуточное, и я почти понял, что имел в виду полковник, предупреждая, что времени у нас будет не так-то уж много. Однако согласиться с этим я не мог. И почувствовал, как поднимается во мне раздражение. Даже порадовался ему: сильных эмоций я не переживал уже давненько. Для раздражения были причины. К своей работе я всегда относился очень серьезно. Это не бирюльки. Мы рискуем жизнью - своей и (порой) подчиненных, подчиненных и - порой - своей. И экономить время на нашем деле способны разве что слабоумные.