Владислав Романов - Замок с превращениями Страница 5

- Он работает тренером по плаванию в ДСО "Буревестник", а мама ходит к нему в группу здоровья. И я теперь...

- И ты, кровиночка моя! - слезы навернулись у бабушки на глаза. Помнишь сказку-то?.. "У него была гладкая, как бильярдный шар, голова, нос с горбинкой, глаза, горящие, точно уголь, рот сухой, тонкие губы, кожа с темно-коричневым отливом и глубокими морщинами. В первую секунду казалось, что страшнее и выдумать нельзя, но стоило чуть всмотреться в это лицо, как происходило нечто невероятное: оно вдруг становилось привлекательным, манило, притягивало к себе, а через пять минут уже восхищало своей тонкостью и изяществом!.." - Вот так! - поджав губы, заключила бабушка. Я помню эти строчки наизусть! - она победно усмехнулась. - Ну-с, теперь-то ты припоминаешь?!

Глава 3

Где мы знакомимся с Великим Магом и его юностью

Азарий Федорович Крюков, в прошлом Азриэль фон Креукс, злой Великий Маг и чародей, лежал в фойе спорткомплекса "Буревестник" на широких кожаных креслах и дремал. Изредка он вздрагивал от тяжелого урчания холодильного шкафа, стоящего наверху, в буфете, особенно когда тот включался среди полночной тишины. В огромном, во всю стену, холодильном шкафу стояли лишь две бутылки "Жигулевского" да засохший хвостик леща буфетчица Нюра оставляла их для слесаря Баратынского и баяниста Шляпникова, так сказать, на правах возлюбленной последнего, поскольку жизнь для него с утра начиналась очень нелегко.

Азарий Федорович, конечно же, мог отключить ненавистный ему шкаф, достаточно ему было только взмахнуть рукой, но он дал себе слово не вмешиваться ни в какие дела и теперь, скрепя сердце, это слово соблюдал.

"Колдунья! Мое ты сердце расколдуй! Колдунья! Заветных слов вещунья, колдунья!" - пропел в голове голос баяниста Шляпникова, и Крюков тяжело вздохнул. Вот и Шляпников его уже "заколебал", как любила выражаться Грымзина из девятнадцатой квартиры. Шляпников же орал свою любимую песню за три квартала от "Буревестника" у себя дома по случаю очередного рандеву с Баратынским и Шалимовым, ядовитым инспекторишкой Дома народного творчества, а значит, любившим выпить на халяву. Впрочем, компания эта была известная, и Крюков всех троих терпеть не мог, хоть его и приписали, словно в отместку, к этому хору. В хор он, конечно, не ходил, еще этого не хватало, но песни иногда прослушивал: надо же быть в курсе репертуара. И опять же, словно нарочно, Шляпников откапывал такую песенную дрянь, которую даже подчас радио не транслировало, настолько песни были безвкусные, а порой и просто похабные.

За огромным витражом спорткомплекса темнел пруд, квакали лягушки, и кваканье их сегодня тоже раздражало Азария Федоровича. Дремотная влага уходила из него, как тепло. Дуло в поясницу, и хуже всего было то, что Азарий Федорович при всех своих регалиях Великого Мага и чародея не мог найти эту дырку, в которую потягивало холодком с пруда. "Буревестник" отчасти походил на аквариум, накрепко задраенный после тридцать первых ремонтных работ, и великое искусство Азриэля оказывалось бессильно перед незримой щелью, в которую проникал знобкий вечерний ветерок. Чтобы заснуть, Крюков по совету Грымзиной стал считать, сколько же ему лет, но на 486 году сбился. День своего рождения он еще помнил - 7 февраля, а вот возраст забыл. Как говорил его друг Зигмунд Фрейд: забыл, потому что хотел забыть, хотя с этими переездами всю память сломаешь. Раньше приходилось уезжать по причинам собственной безопасности, потом уже по привычке. Только здесь, в Копьевске, он почему-то задержался. Устал, наверное, думал он поначалу, но потом понял: чутье не подвело. И несмотря на то, что активистка хора Грымзина уговаривала его жениться на ней, несмотря на мучительные ночи дежурств и изнурительную борьбу с холодильным шкафом, а помимо тренерской работы Крюков подрабатывал еще ночным сторожем - не ради денег, как объяснял любопытным, - а потому, что именно на месте "Буревестника" находилась самая удобная локационная точка для приема космических сигналов и прослушивания тайных электроволн из Вечерней страны. Вот почему, несмотря на перепад давления, дикий холод зимой и жару летом, Крюков держался за Копьевск, как за спасительную соломинку.

Общественница Грымзина из девятнадцатой квартиры - маленькая, занозистая старушонка, похожая на спицу, с ядовито-зелеными глазами то и дело шастала к Азарию Федоровичу в двадцать четвертую квартиру. То ей требовались слова песни, которую они разучивали в хоре, то она забыла купить спички и, взяв щепоть, приносила ему целый коробок, то вдруг выбросили варенец, давно забытый копьевцами продукт, и Грымзина покупала бутылку и для Крюкова - поводы находились ежедневно. Причем, войдя в его холостяцкую квартирку, которую он из-за нее вынужден был содержать в чистоте, она сразу же тыкалась носом в углы, в холодильник, высматривая любую мелочь. Это нахальство неистребимо жило в ней, и все замечания Крюкова о том, что нехорошо одинокой женщине так часто навещать одинокого мужчину, она пропускала мимо ушей. Казалось, наоборот, эти замечания только подбавляли жару и, как обнаружил позже Азарий Федорович, бессовестно покопавшись в чулане ее тайных мыслей, она воспринимала их, как тайные намеки на более частые посещения. Он не в силах был разгадать натуру Грымзиной. Она впилась в него, как клещ, и уже лелеяла в сладких мыслях голубую мечту - как они обменяют их две однокомнатные квартирки на одну трехкомнатную, и тогда свершится мечта Грымзиной: у нее будет отдельная спальня, отдельная гостиная и отдельная столовая. Эта мечта заставляла ее действовать решительно и даже подчас жертвовать покоем, засиживаться у Крюкова до одиннадцати, глядя вместе с ним телевизор. Грымзина боялась, что Крюкова перехватят. Та же дворничиха Галимзянова из соседнего дома, проводив в последний путь четырех мужей, не прочь была сочетаться пятым браком именно с Крюковым.

- Чистый старичок, чистый! И крепкий! - обычно говорила она старушкам во дворе, и те согласно кивали. Крюков был единственный в их ЖЭУ, кто всегда имел с собой два чистых носовых платка.

Ради встреч с Крюковым пятидесятитрехлетняя Венера Галимзянова тоже записалась в хор к Шляпникову, хотя слуха не имела напрочь, и Шляпников просил Венеру только раскрывать рот, но не петь. Крюков же в хор не ходил, хотя постоянно заставлял баяниста Шляпникова делать ему замечания:

- Опять вы, товарищ Крюков, не в те ворота спасовали?! - нетвердым голосом выговаривал Шляпников, глядя в упор на сухонького доминошника Козлова, который и раньше-то, когда работал в спецстроймонтажтехпромупре, обходился одним словом "но...", теперь же, выйдя на пенсию, и вовсе перестал разговаривать, а чтоб не атрофировались челюстные мышцы, он по совету врача и ходил в хор. Посему с Козловым никаких хлопот не возникало. Он не возмущался из-за того, что его называли Крюковым. Зато Грымзина с Галимзяновой каждый раз били тревогу, пытаясь доказать, что на спевках Крюкова не бывает, однако Шляпников постоянно отмечал его в своей тетради, отмахиваясь от наскоков старушенций. Грымзина даже ходила домой к Козлову, требуя от него решительных протестов, Козлов же тянул свое "но...", улыбался и кивал. Вся эта мелкая возня, слухи, пересуды в другое время и в другом месте вконец отравили бы существование Азария Федоровича, но в Копьевске, именно в Копьевске, они составляли, так сказать, сладчайшую музыку его бытия. Дело в том, и здесь мы подходим к самому главному предмету нашего повествования, дело в том, что Азарий Федорович Крюков, в прошлом Азриэль фон Креукс, Великий злой Маг и чародей, устал творить зло. Ну в юности и зрелые годы, куда уж тут деваться, он немало загубил светлых душ, иных подвел под нож, пулю, петлю, яд или монастырь, а иных и просто сжил со света, убрал своими руками, было, что уж тут говорить, вспоминать страшно. Но вот уже лет сорок он жил тихо, мирно, стараясь не только не делать гадости ближнему, но и по мере сил тайно помогать, да-да, помогать, как это и не фантастично звучит по отношению к Великому Магу злодейств. "Колдунья!.." - вскрикнул последний раз Шляпников, и пение его с собутыльниками было пресечено силами милиции, коих, несмотря на сопротивление последних, принудил ехать Азарий Федорович. Только тогда он блаженно вздохнул, в голове его на краткий миг наступила убаюкивающая душу тишина.