Вячеслав Куприянов - Сверхсветовик Страница 5

Но и это все уже далеко позади.

Пустота продолжала строить свои козни, прикидываясь основой всего сущего. Ее было больше, чем можно было предположить. Вакуум распадался на большие пустоты, которые были чем мельче, тем активнее. Они совокуплялись друг с другом, порождая все более жадную пустоту. В пустоте действовал закон пропасти наизнанку, она выталкивала из себя любого, кто не был абсолютно пуст, но задетый пустотой долго не может оправиться от этого удара. Его компьютер мог что угодно вытащить из прошлого и сделать любой прогноз на будущее, но он никак не был связан с настоящим. Поэтому ему захотелось записать свои непосредственные наблюдения, придав им форму слов знакомого ему языка, так он мог лучше понять промелькнувшее, но еще не забыл, что ему запрещалось делать записи. Пославшие его опасались, что уже один жест занесения пера над бумагой может вызвать необратимые помехи в заданном курсе, а уж как это может повлиять на окружающую действительность, никто не осмеливался даже подумать. А если он нанесет хотя бы одно слово на бумагу, это уже может отозваться катастрофой. Возможно, кто-то читает его неразборчивые мысли, но этот поток легок и эфемерен, течет себе и течет, он не опаснее лесного ручья. А вот слово! Оно может озадачить кого-то свыше, кто, может быть, единственный имеет право запечатлевать слова. Кроме этого, никто не мог поручиться за то, что в полной пустоте, при отсутствии звуков, может учинить скрип пера по бумаге. Еще ему категорически запрещалось даже вызывать в себе желание заглянуть в зеркало. Кто знает, в какое чудовище превратит его запредельная скорость. Кто знает, как ведут себя в искривленном пространстве затаившие в себе ядовитую ртуть зеркала. Какой смысл называть новые сущности новыми именами, если эти сущности сменяют одна другую с быстротой, исключающей их запоминание? Он сознавал себя первооткрывателем, но кому он передаст радость своих открытий? Не так же ли и каждый ребенок сам для себя открывает впервые зелень, в зелени траву, а потом в траве крапиву, полынь, коноплю? Его увлекало это безудержное проскальзывание, стремление иглы, забывшей о тянущейся за ней нити, тогда как истинный след оставляет не игла, а нить. Он мчался сквозь Вселенную как мог бы мчаться на сверхзвуковой скорости самолет через лес, стараясь миновать каждое дерево. Он сам не понимал, как ему удавалось сохранять верность назначенному пути. Скорость настолько уплотняла Вселенную, что светила, световые ямы, черные дыры нанизывались друг на друга; и это было чудо, что он не врезался ни в одну из этих непредвиденных вех. Он продолжал верить, что лишь его нежелание столкнуться с чужой безымянной массой хранит в пути доверенный ему корабль. Внезапно слева по борту в океане неизвестности возникла серая точка, и с ее ростом он пытался определить, на что она похожа и во что превратится, личинка стрекозы, дельфин, дирижабль... И вот уже позади затерянный в бездне мертвый чужой корабль, с другой ли планеты, действительно ли мертвый, или его корабль так испугал чужеземцев, что они прикинулись мертвыми, как это делают на Земле ящерицы. Промелькнуло синее солнце с проглоченным обугленным материком во чреве, ухнуло из ниоткуда в никуда, уступив свое зыбкое место рою светящихся пчел, они несли пыльцу с полей тяготения, и вот уже были выстроены огромные соты и заполнены медом; мед растекался медленно по сосудам пространства, он должен был замедлить движение любого тела, захваченного им, но этого не происходило, его скорость еще возросла, так что мед Вселенной как бы засахаривался, выпадал в кристаллы, и в этой среде его охватило новое ускорение, не тягостное, а сладкое, засасывающее и обволакивающее. Он вновь ощутил течение своей крови по замкнутому кругу, руки его потянулись вперед, как для объятий, и ему страстно захотелось увидеть себя в этот миг наслаждения неосознанным чудом... И тут ему показалось, что у него вовсе нет рук. Еще он успел вспомнить, как наставник, самый грубый из всех, особенно любивший так чистить свои сапоги, чтобы в них самому отражаться, однажды злорадно, но со знанием дела сообщил ему, что в конце назначенного полета неимоверная скорость обратит его в плотный шар, в центре которого будет тускло проявлять себя головной мозг, омываемый и сохраняемый кровью, а скелет отбросится на периферию тела, образовав панцирь, скорлупу, внутри которой он будет дышать, как собственный зародыш. Довольно-таки страшная картина, и довольно-таки хрупкая конструкция, 1де же тогда его глаза? Ведь он все время видел и видел, и не мог насытить видением свое око. Вот он падает каплей меда в студеную воду осеннего пруда, его охватывает озноб, невозможный для тела, покрытого панцирем, он видит волны, душную глубину, водоросли, возможно, здесь затаилась гидра, одно из ее щупальцев колышется ему навстречу, как игла. Слева проскользнул, обгоняя его, мертвый корабль, значит он вовсе не мертвый, или это просто его самого отбросило назад, к этому затаившемуся кораблю, это он сам совершил мертвую петлю в чужой пустынной среде, и вот теперь... И в этот миг стремительная игла пронзила хрупкую скорлупу и прошла сквозь уже ничем не защищенный мозг, кровь покинула стены своих сосудов, и здесь оборвались его видения.

Возвращение

Когда в деревне умирает колдун, разбирают крышу, чтобы его виноватая душа, наконец, могла освободиться. Он не был колдуном, во всяком случае, ему не приходило в голову колдовать, и его этому не учили. Иногда ему казалось, что он предвидит что-то, но предвидение, как правило, не сбывалось. Потому он всегда полагался на опыт наставников, на расчеты конструкторов, и если уж на то пошло, на приказы руководителей центра. Видимо, игла, пронзившая его существо, была блестящей и тонкой, блестящей, потому что с концом его видений блеск не уходил, подобно блеску молнии, который навеки разливается в мертвой памяти убитого. Она была тонкой, потому что выход был тесен даже для такой тонкой субстанции, какдуша; она с трудом выбиралась из вынужденного мрака смертного тела в область запредельного небытия. Его зародышевые клетки, еще не погибшие вместе с ним, трепетали от сопереживания с ее напряженным исходом. И все же ему показалось, что кто-то старательно разбирает над ним крышу. Вначале над образовавшейся отдушиной возникла странная театральная маска, олицетворение трагедии, потом печальная подкова рта стала изгибаться снизу вверх, перестраиваясь в улыбку. Он вспомнил, что при выборе именно его для миссии полета решающей оказалась его открытая улыбка, ибо лицо, призванное смотреть на себе подобных из кромешной высоты, должно нести на себе привлекательную улыбку, ни в коем случае не натянутую, тем более не презрительную ухмылку или горькую усмешку. И сейчас маска над ним улыбалась ему его детской улыбкой, а в просветах глаз маняще проступало голубое земное небо. Он видел эту ожившую маску, понимал, что она обращает свое внимание на него, но видел себя, достойного такого внимания. Потом медленно маска стала удаляться, но и он последовал за нею, будто она несет его в зубах улыбающегося рта, словно кошка слепого котенка, и он никак не мог понять, за что она его держит - за спину или за голову, ибо не ощущал их. Он решил считать себя проглоченным, ибо маска растворилась в движущемся пространстве, и он уже не видел ни ее улыбки, ни ее зубов. Он захотел заговорить, но не услышал своего голоса, хотя тут же ему стал внятным ответ на не прозвучавший вопрос, ответ потряс его в буквальном смысле, заставив дрожать подобно незримой струне, тронутой незримым, но весомым смычком. - Я есмь твой ангел-хранитель. Да, я твой ангел-хранитель. Не пугайся меня, но и не мучай вопросами, которые будут отвлекать меня от нашего пути. Конечно, я буду стараться отвечать тебе, но нам предстоит очень нелегкий путь. Тот путь, что ты преодолел силой чужого ума, нам предстоит проделать в обратную сторону силой твоей осиротевшей души и силой моего вечного духа. Я сопровождал тебя, но был не в силах тебя сохранить. Дух веет, где хочет, но ты проник туда, где дух уже не хочет веять. Тебя занесло за пределы Божественной Вселенной. И в ее пределы я обязан вернуть твою душу; так же, как я обязан был следовать за тобой, чтобы успеть ее, твою душу, уловить в момент исхода, дабы она не растворилась бесследно в чужой немыслимой пустоте. Хотя известие должно было погрузить его в глубокую скорбь по самому себе, потрясение было приятным, и когда оно утихло, он захотел снова испытать течение ангельского голоса по струне своей души, ибо в замирании не было ничего, кроме всплесков новых вопросов, которые таились где-то в центре его нового существования. - О, это желание увидеть себя! Ты захотел увидеть себя в зеркале, и это стало причиной разрушения твоей телесной оболочки. Ты даже не успел заметить, что это было за зеркало. Земные законы и земные константы плохо сочетаются с физическим беззаконием других миров. Лучше не отвлекай меня вопросами, связанными с физикой или математикой! Божественны лишь редкие числа, один, два, три, менее того - семь, а какое нагромождение чисел в вашем видимом мире! И ты нес это нагромождение в себе. Ты захотел увидеть себя как совокупность хранящих тебя в полете чисел, но при той скорости, как твоя, твое числовое представление в зеркале не соответствует твоей действительности. Тем более это расстояние между тобой и желанным зеркалом! Тебя предупреждали догадливые мыслители об опасности сверхдвижения. Ты просто-напросто разбился о собственное отражение. И теперь оно не принадлежит ни тебе, ни мне, и летит одиноко туда, откуда никому никогда не будет возврата. Это показалось ему печальным. Ему было очень трудно вообразить себе, как его отражение продолжает где-то играть его роль; может быть, оно даже тоскует о нем, и ему стало жалко своего отражения. Обычно разбиваются отражения, оригинал остается, или, как в случае с Нарциссом, они сливаются и исчезают оба вместе. Дуновение голоса еще качало его, как лодку в океане, только плеска не было слышно. Когда-то в планирующих полетах он видел, как по земле летит его крылатая тень, сейчас он ощущал себя такой же летящей тенью, тенью ангела, но самого ангела не видел. - Ты не можешь меня видеть, - зазвенела в нем струна, - ибо я храню форму твоей несовершенной души, испуганной своей неожиданной свободой. Я несу в себе твой испуг, не показывая его тебе, чтобы твоя душа безболезненно приняла свою блаженную форму. Ангелы иногда кажутся страшными тем живым, которым они являются не всегда по своей воле, а втягиваясь в земное зримое пространство игрой настоятельного воображения, не облагороженного святостью смиренного иконописца. Наши очертания часто очень страдают от рассеянного человеческого зрения. Особенно опасно попадать в поле ложно-невинного женского взора, когда наши крылья ломаются в воронке внешне безмятежного зрачка. Нет ничего больнее, чем удар бесконечности об единицу... Дуновение голоса замерло где-то в листве мирового дерева. Легкое покачивание челнока утратило свою блаженную амплитуду, серая мертвая зыбь уныло нахлынула на отсутствие его тела. Где-то, где не было сердца, разливался смутный страх. Голос упал с мирового дерева сизым туманом, это был и не звук, и не очертание, а разрозненный алфавит, с трудом собирающийся в слова. - Мы вернулись в опасную глушь Вселенной. Здесь пространство изъедено обиженными душами, не нашедшими или потерявшими своего ангела. Здесь есть души, до сих пор крадущие друг у друга кости. Здесь есть места, страшные, как провал пустого взгляда. Ты преодолел это испорченное пространство под прикрытием мечты о чистоте снега. Крик неприкаянных душ заглушает гармонию небесных сфер и встает, как мутный щит, на путях осмысленного разговора. Мой голос с трудом в этой бездне обретает в тебе впечатление слуха. Но мы и это преодолеем... Голос с мирового древа бросил ему легкий цветок, держась за который, он не проваливался в бездну. Стали видимы покинутые им звезды. Он впервые увидел их не над собой, а сквозь себя, отчего они стали ему еще дороже, не умаляя его отсутствующей плоти. Возможно, что, видя чужой свет, он сам обретал способность свечения. Возможно, это помогало ему освещать обратный путь, и, возможно, это нравилось его ангелу, ибо он видел это. Их, а, может быть, только его одного снова забеспокоило, даже закружило, но неопределенно, неожиданными толчками и провалами, и ангел ему поведал, они минуют Большое Минное Поле Вселенной, но это не совсем точное название, а обозначает оно Поле битвы исторических личностей, где продолжаются непрерывные военные действия, постоянно повторяются ошеломительные подвиги. Здесь идет соревнование в науке разрушать, подавлять и сдерживать, что особенно трудно в едином и неделимом пространстве. Вот крымско-татарский хан Тохтамыш выжидает, когда Наполеон войдет в опустевшую Москву, чтобы тут же ее сжечь. Все попытки Наполеона доказать Тохтамышу, что это не его время и совсем не та Москва, тщетны. Тохтамыш свирепо сжигает то, что он считает Москвой, и теням наполеоновских гренадеров остается нечего грабить. Наполеон же, вместо того, чтобы поспешно отступать в родную Францию, бросается в сердцах в погоню за Тохтамышем, его конница форсирует Сиваш, громит в Крыму отступающую русскую белую армию во главе с благородным генералом Врангелем, но тут с Черного моря его начинает обстреливать турецкая эскадра. Наполеон напрасно ждет подкрепления, конница Мюрата попадает в засаду, ибо ее проводник, матрос Железняк, опять завел ее не туда, и французов бьют объединенные полчища половцев, гуннов и печенегов. На помощь туркам с моря подходит единая неделимая часть Украинского Черноморского флота. Мимоходом обстреливают броненосец "Потемкин", который ищет убежища в чудовищном кинофильме Эйзенштейна. Наполеону ничего не остается как бежать вместе с остатками белого движения из России; в результате его хоронят несколько раз на разных русских кладбищах, то в Турции, то в Белграде, то в милом его сердцу Париже, где он снова собирает армию, восхищает и разоряет Европу, пока опять и опять не нарывается на одноглазого русского старика Кутузова. Вот головокружительный провал, здесь в келье давно успокоившегося летописца сидит участник Крымской кампании Лев Толстой и описывает и описывает борьбу Кутузова с Наполеоном, ибо всплывают все новые и новые факты; войска несут все новые и новые потери, одерживая все новые победы и терпя все новые поражения. Человек - единственное существо, которое постоянно увеличивает расстояние своей убойной силы. Убийство на расстоянии вытянутой руки, на расстоянии брошенного копья, выпущенной из лука стрелы. С тех пор, как это расстояние покрыло всю Землю, в любой точке Поля идет невидимая война. Побежденный в земном бою побеждает в бою небесном. Почему так происходит? Потому что побежденные несут большие потери, нежели победители, и в небесном сражении силы побежденных, как правило, превосходят зазнавшиеся силы триумфаторов. Павшие в небесной битве во второй раз ведут новые бои в следующих слоях небес, так до бесконечности. Нам очень повезет, если мы невредимыми минуем эти небеса, если нас не заденет шальная пуля, если мы не подорвемся на забытой мине, если нас не затопчут боевые слоны Ганнибала, не загрызут немецкие овчарки или не съедят дикари-людоеды, легендарные охотники за головами. Особенно это опасно для тебя, ведь ты - великий герой, твоя голова у разборчивых людоедов ценится очень высоко. Не бойся, это уже другое поле, и по нему бродят другие тени, они не так ужасны, как выглядят. Нет, это не людоеды, проглотившие чужие головы, это народ, для которого желудок был превыше всего, поэтому желудок занял свое место, то есть бывшее место головы, а голова тихо переваривается там, где когда-то верховодил желудок. Это мирные люди, они умерли своей смертью и теперь продолжают жить своей жизнью. И этих тоже не бойся, у них вместо головы то, что было превыше всего для них, поэтому они вообще потеряли голову... Ангел приумолк, видимо, эти тени вызывали в нем некоторое уважение, а о нем ангел словно забыл на мгновение, отчего ему почудилось, что его выронили, и если он до этого был натянут в пространстве горизонтально, и ангел играл на нем, как на скрипке, то сейчас на нем стало возможным играть, как на виолончели, ибо натянут он был отвесно, перечеркнув, таким образом, собственную линию горизонта. - Ничего страшного, - продолжал утешать ангел, перехватив его, как падающую в пропасть виолончель, - ты попал в топкое место пустых разговоров, систематической болтовни, но здесь эти серые тени, от которых идет пар холостого перегрева, уже не обмениваются словесами друг с другом, а только чокаются пустыми стаканами. Здесь можно встретить знаменитых государственных деятелей, которые в принципе еще живы, но их тени уже здесь, ибо здесь они скорее находят себе собеседников. Здесь немало отставных военных, которых по тем или иным причинам не допускают к военным действиям даже в потустороннем мире. Многие столпились здесь в ожидании спиритических сеансов, с этими как раз никто не хочет говорить в заочных сферах, поэтому спиритический вызов для них единственная возможность поболтать. Еще здесь скопище влиятельных дам, которые продолжают оказывать свое влияние. На что? На общество? И на это общество тоже, но еще они хотят оказывать влияние на Вселенную, в чем им не могут отказать галантные тени пребывающих тут мужчин. И здесь не без суматохи. Вот морские пехотинцы пожимают руки всем своим президентам, вплоть до первого, после чего они разочарованно расходятся, ибо очередь быстро исчерпана. Вот русские ортодоксы рвутся дать пощечину Петру Первому, за то, что он устроил сквозняк в России, прорубив окно в Европу. А вот огромная толпа - это народы всего загробного мира спешат в мавзолей Ленина, чтобы услышать все те обещания, которые прозвучали из глубины еще живого вождя. Но его душа молчит, она верна суровому безмолвию своего исковерканного ради земной вечности тела. Да, запах. Он многое говорит опытному чутью, сопутствует воинственному скрипу и зеркальному блеску - мы в раю. Этот рай не исчерпывает все состояния блаженства, но это тоже рай. Нет, это не запах забальзамированных кумиров, хотя он и сродни бальзаму. Здесь царит вселенский запах ваксы, здесь пребывают в блаженстве те, кто всегда мечтал чистить сапоги самому товарищу Сталину. Здесь сапог хватает на всех, это и есть их рай. Почитатели Гитлера не могли для себя пожелать более лучшего, поэтому они тоже здесь чистят сапоги господину Гитлеру. Ты конечно, я понимаю это любопытство выздоравливающей души - не можешь не спросить, что же тогда такое ад? Ад находится здесь же. В аду сгорают от зависти те, кого не удостоили чести чистить сапоги. А здесь страдают более интеллигентные личности, при жизни они страдали от более высоких видов зависти, теперь они страдают вдвойне, поскольку никак не могут понять своим интеллектом, отчего их так мучает не оказанная им честь чистить чужие сапоги. Ты находишь эти страдания недостаточно мучительными? Но в этом проявляется простота и человечность ада, и дело не в изощренности муки, а в ее безысходности. Промелькнуло несколько знакомых лиц, на них не было и тени страдания, он подумал - значит, они в раю, это хорошо, хотя при жизни на этих лицах не было заметно ни тени мысли. Но одно из явлений его неприятно поразило, это группы абсолютно одинаковых теней, которые мучительно вглядывались друг в друга. Это увековеченные, объяснил ангел, они блуждают среди собственных подобий, не в силах понять, кто из них настоящий. Многих из них он никогда не встречал лично, но хорошо знал по портретам. Кто-то играл на нем не как на виолончели, а как на контрабасе, под этот туповатый ритм с горизонта ползли полчища начищенных сапог, они нарастали, шли строевым размеренным шагом, но потом почему-то начинали заплетаться самым причудливым образом. Ему показалось, что они бегут по снегу, что они бегут в панике с какогото исполинского поля боя, оставив своих хозяев недвижно лежать на окровавленном белом снегу. Ему хотелось еще спасти кого-то, он попытался кого-то приподнять под огнем невидимого противника, но только провалился в глубокий сугроб. Ангел засмеялся: "Это не то, что тебе представляется, эти переплетения самые обыкновенные буквы, хотя они и говорят о бедных событиях, интересных для тех, кто в них не участвует, и провалился ты не в снег, а просто порвал свежую газету". Не было никакого запаха, оставалось только чернота без блеска, но вот и блеск появился, обмотав его шею снежным шарфом, он узнал родной Млечный Путь, обрадовался и удивился его гордому постоянству. Все звезды были на своих местах. Как всегда, ангела не было видно, но был слышен скрип его шагов, словно они рядом идут по снегу, но следы оставляет только ангел. Как прекрасно, как очаровательно, что ангел сумел вернуть его сюда, в привычное земное небо, где каждая звезда имеет свое имя! - Как прекрасно, как очаровательно, что ты выдержал дорогу сюда, в привычное земное небо, где у каждого есть своя звезда! - протрубил ангел в невидимую огромную трубу, и при этом из нее вместе с известием, словно молния или змейка, вылетела маленькая флейта, таящая в себе возможность женского светлого голоса, которая повторила уже в своей тональности - как прекрасно, как очаровательно, что у каждого есть свой путеводный ангел! Была ли эта молния-флейта все время рядом с ним, или она дожидалась его в этой близкой, надежной вселенной? Или это была флейта-змея, которая заставила его сделать мертвую петлю, в надежде вернуться домой? Правда ли, что Вселенная, при всей ее грандиозности, женственна? Ангел выплеснул еще несколько звенящих волн - конечно, женственна, и бесконечно женственна! Но она еще и девственна, поэтому тебе не следовало ломиться в ее прозрачный предел с такой безудержной поспешностью, да еще и с желанием увидеть свое отражение! И все же - это не тень Млечного Пути, а самый настоящий Млечный Путь, и твоя душа насытилась его молоком, и ты заслужил под ним свое тело, ты получишь его, но запомни: как желают того буддисты, это будет твое последнее тело...