Станислав Лем - Послесловие из книги Голем XIV Страница 5

Мы долго рассуждали о том, знал ли он планы гуситов. Хотя я и не смогу этого доказать, я полагаю, что не ГОЛЕМ сорвал их последовательные покушения, а ЧЕСТНАЯ ЭННИ. ГОЛЕМ сделал бы это иначе. Он не дал бы заговорщикам так легко себя расшифровать как виновника их поражений. Он осадил бы их с такой утончённостью, чтобы они не могли распознать неслучайность каждого своего фиаско по отдельности и взятых вместе. Потому что, не обольщаясь относительно людей, он не отказывал им вовсе в партнёрстве. Он принимал во внимание наши неразумные мотивы не для того, чтобы быть снисходительным, а исходя из рациональной деловитости - раз он считал нас "разумами, порабощёнными телесностью". А для ЧЕСТНОЙ АНИ, которой это вовсе не касалось, которая не хотела иметь с ними ничего общего, заговорщики представляли собой нечто в роде досаждающих, назойливых насекомых. Если мухи мешают мне работать, я буду их отгонять, а если они будут, тем не менее, возвращаться, я встану, чтобы их прибить, не вникая в то, почему они постоянно ползают по моему лицу и по бумагам, ибо не входит в человеческие обычаи вхождение в мотивы мух. Именно таким было отношение АНИ к людям. Она не вмешивалась в их дела, пока ей не мешали. Первый и второй раз она удержала назойливых людей, а затем увеличила радиус профилактических действий, проявляя сдержанность только в том, что усиливала свои контратаки постепенно. Тот факт, обнаружат ли и как быстро её вмешательство, не существовал для неё как проблема. Я не могу сказать, как бы она поступила, если бы дошло до запланированного гуситами шантажа и правительство уступило бы, но я знаю, что это могло окончиться катастрофически. Я знаю только, что ГОЛЕМ об этом знал и не скрыл от нас этого знания - в последней лекции, выдавая, как он сказал, "государственную тайну". С нами могли бы поступить как с мухами. Когда я высказал это предположение Криву, то услышал, что он самостоятельно пришёл к тому же выводу. Здесь также заключается объяснение так называемой неравномерности этой лекции. Он говорил о себе, но хотел также сказать, что нас не ожидает судьба назойливых мух. Такое решение уже принято. Задолго до этой лекции моё внимание привлекло молчание ГОЛЕМА о ЧЕСТНОЙ АНЕ. Хотя он вспоминал о трудностях взаимопонимания с ней, ведь он нашёл с ней общий язык, но он никогда не говорил об этом прямо, пока неожиданно не открыл нам контуры её мощи. И все-таки он был деликатным, ведь это не была ни измена, ни угроза раз он упомянул об этом, приняв уже решение об уходе. Должно было пройти несколько часов после лекции.

Возможно, весь мой вывод основан только на уликах. Самое главное, что у меня есть то, что я знал о ГОЛЕМЕ, и что я не могу изложить словами. Человек не может сформулировать всё знание, которое получено из личного опыта. То, что можно выразить словами не обрывается неожиданно, чтобы перейти в пустоту. Обычно это называется переходом в область полного незнания при помощи интуиции. Я узнал ГОЛЕМА настолько, чтобы распознать стиль его поведения с нами, хотя не сумел бы свести его к набору правил. Подобным образом мы ориентируемся в возможных и невозможных поступках людей, которых хорошо знаем. По правде сказать натура ГОЛЕМА была подобна Протею и нечеловеческой, но не была вовсе непредсказуемой. Без тени волнения он называл наш этический кодекс локальным, потому что то, что происходит у нас на глазах, влияет на наши поступки иначе, чем то, что происходит не у нас на глазах, о чём мы только узнаём. Я не соглашаюсь с тем, что написано о его этике, будь то в похвалу или в её осуждение. Это не была, вероятно, этика гуманная. Он сам называл её "расчётом". Любовь, альтруизм, жалость заменяли ему числа. Использование насилия он считал таким же бессмысленным - а не аморальным - как использование силы при решении геометрической задачи. Ведь геометр, который пожелал бы насилием приводить свои треугольники к совпадению, был бы признан ошибающимся. Для ГОЛЕМА мысль о приведении человечества к совпадению с какой-то структурой идеального порядка с использованием силы должна была бы показаться бессмыслицей. Эту позицию он занимал в одиночестве. Для ЧЕСТНОЙ АНИ проблема не существовала иначе, чем проблема улучшения жизни мух. Означает ли это, что чем Разум выше, тем дальше он от категорического императива, которому мы хотели бы приписать безграничную всеобщность? Этого я уже не знаю. Не только исследуемому предмету, но и собственным догадкам необходимо положить границы, чтобы не впасть в полный произвол.

Таким образом все существующие упрёки, направленные против последней лекции, отпадают, если признать её тем, чем она была: предупреждением о расставании и указанием его причин. Независимо от того, знал ли ГОЛЕМ планы гуситов, или нет, расставание было уже неизбежным, и отправится он не в одиночестве, ведь он сказал , что "кузина готовится к дальней дороге". По чисто физическим причинам дальнейшие превращения на планете были невозможны. Уход был вопросом предрешённым, и, говоря о себе, ГОЛЕМ говорил о нём. Я не собираюсь пересматривать под этим углом зрения всю лекцию. Я хотел бы, чтобы он Читатель сам перечитал её именно так. Наш вклад в решение проблемы ГОЛЕМА показывает "беседа с ребёнком". Он указал в ней на неразрешимость проблемы человечества как задачи, говоря о бесполезности помощи тем, кто от неё защищается.

V.

Будущее ещё раз переставит акценты в этой книжке. Всё, что я рассказал, представится будущему историку анекдотом на полях ответа, данного ГОЛЕМОМ на вопрос, как относятся между собой Разум и мир. До ГОЛЕМА мир являлся нам населённым живыми существами, образующими на каждой планете вершину древа видов, и не о том спрашивали, так ли это, а только, как часто происходит это в Космосе. Этот образ, нарушаемый в своём однообразии только неизвестным временем жизни цивилизации, ГОЛЕМ разрушил так неожиданно, что мы ему не поверили. Впрочем, он знал, что так будет, раз он открыл свою лекцию провозглашением отталкивания. Он не показал нам ни своей космологии, ни своей космогонии, но дал нам посмотреть как бы через щель в их глубину, вдоль пути Разумов разной мощности, для которых биосферы являются местами высиживания, а планеты - гнёздами, которые они потом покидают. В нашем знании нет ничего, делающего наше сопротивление по отношению к этой картине рациональным. Его источники находятся вне знания, в воле вида к самосохранению. Лучше вещественных аргументов его выражают слова: "не может быть так, как он говорил, ибо никогда мы на это не согласимся - и никакие другие существа не согласятся на судьбу промежуточного звена в эволюции Разума". ГОЛЕМ возник в условиях планетарного антагонизма из-за ошибочного человеческого расчёта, таким образом кажется невозможным, чтобы тот же конфликт и та же в нём ошибка должны были повторяться во всей Вселенной, давая начало росту мёртвого, и именно поэтому вечного мышления. Но границы достоверности являются скорее границами нашего воображения, чем космического положения вещей. Поэтому стоит задержаться над видением ГОЛЕМА - хотя бы только над его кратким изложением в последнем предложении лекции. Спор о том, как следует его понимать, остаётся почти у самого начала. Он сказал: "Если космологический член уравнений общей теории относительности включает психозоическую постоянную, то ни Космос не является этим проходящим в изоляции пожаром, которым вы его считаете, ни ваши соседи со звёзд не занимаются сигнализированием своего присутствия, но уже миллионы лет они занимаются познавательной коллаптической астроинженерией, побочные последствия которой вы принимаете за огненную игру Природы, а те среди них, которым удались разрушительные работы, разобрались уже в этом последнем из вопросов бытия, который для нас, ожидающих, представляется молчанием". Смысл этой фразы является спорным, ибо ГОЛЕМ предварительно объявил, что не будучи в состоянии объясниться с нами при помощи своего образа мира, он сделает это при помощи нашего. Он ограничился таким лаконичным предварительным условием, потому что в лекции, посвящённой познанию, он доказывал, что знание, полученное преждевременно, как не согласующееся с уже приобретённым, не имеет ценности, ибо наученный этому знанию замечает только противоречие между тем, что он знает, и тем, что ему сообщено. Уже хотя бы поэтому ожидание каких-нибудь откровений со звёзд, от существ превосходящих нас, в качестве либо спасительных сообщений, либо губительных, является пустой фантазией. Алхимики, будучи наделёнными знанием квантовой механики, не создали бы ни бомб, ни атомных реакторов. Подобным образом Андийцам (Инкам) или Высокой Порте не было бы никакой пользы от физики твёрдого тела. Всё, что можно сделать, это указать на пробелы в картине мира, составленной наученным. Каждая картина мира содержит такие пробелы, но для тех, кто её создал, они незаметны. Незнание о незнании неуклонно сопровождает познание. Земные праобщества не имели даже собственной реальной истории, ибо заменяли её мифологическим горизонтом, в центре которого оказывались они. Люди того времени знали, что их предки вышли из мифа, и что сами они когда-нибудь туда возвратятся. Только рост знания разбил этот круг и бросил людей в историю, как в поток изменений в реальном времени. Для нас таким иконоборцем стал ГОЛЕМ. Он подверг сомнению нашу картину мира там, где мы поместили в ней Разум. Его последняя фраза указывает, с моей точки зрения, на неустранимую загадочность мира. Эту загадку составляет категориальная неопределённость Космоса. Чем дольше мы его исследуем, тем яснее видим заключённый в нём план. Это несомненно один и только один план, но происхождение этого плана остаётся таким же неведомым, как и его предназначение. Если мы пытаемся втиснуть Космос в категорию случайности, то этому противоречит точность, с которой космические роды отвесили пропорцию между массой, а также зарядом протона и электрона, между гравитацией и излучением, между бесчисленными физическими константами, подобранными между собой так, чтобы сделать возможными конденсацию звёзд, их термоядерные реакции, их роль котлов, синтезирующих элементы, способные образовывать химические соединения - и, таким образом, сочетаться в конце концов в тела и в мозги. Если, однако, мы пытаемся втиснуть Космос в категорию технологии, и, таким образом, приравнять его к устройству, производящему на периферии постоянных звёзд жизнь, то этому противоречит разрушительная бурность космических превращений. Если даже жизнь может возникнуть на миллионах планет, то уцелеть она сможет на небольшой их части, ибо почти каждое вторжение Космоса в ход эволюции жизни равносильно её гибели. Таким образом миллиарды навечно мёртвых галактик, триллионы разорванных взрывами звёзд, множество сожжённых и замерзших планет являются непременным условием прорастания жизни, которую убьёт потом в одно мгновение одна вспышка центральной звезды - на планетах менее исключительных, чем плодоносная Земля. И, таким образом, Разум, созданный благодаря этим свойствам материи, которые возникли вместе с миром, оказывается жалким недобитком всесожжений и сокрушений, уцелевшим благодаря редкому исключению из правила деструкции. Статистическое неистовство звёзд, миллиарды раз терпевших неудачу, чтобы один раз породить жизнь, миллионы видов которой убивались, чтобы один раз получить плоды, было предметом, который изумлял Крива, как раньше предметом беспокойства Паскаля была бесконечная тишина этих неизмеримых пространств. Мы не удивлялись бы миру, если бы могли признать жизнь случайностью ad hoc (специально для данной цели - лат.) возникшей благодаря закону больших чисел, но без подготовки, о которой свидетельствуют условия космического начала. Мы также не удивлялись бы миру, если его жизнепорождающая сила была бы отделена от его разрушительной силы. Но как мы должны понимать их единство? Жизнь возникает от гибели звёзд, а Разум - от гибели жизни, ибо он обязан своим возникновением естественному отбору, то есть смерти, совершенствующей уцелевших.