Герберт Циргибель - Параллели Страница 50

Котта не слышал больше аплодисментов и не знал, кричали ли тысячи собравшихся свое «хи-хи» или «хай-хай». Теперь он собирался показать им такое, чего они еще никогда не видели. Это было как опьянение. Он чувствовал себя невесомым и свободным, не ощущал горячего дыхания опасности, когда он оказывался слишком далеко в стороне от середины мата и лишь ценой еще большей ловкости снова опускался в центр. В этом опьяняющем «вверх-вниз» вдруг сверкнула, вторгшись, блестящая молния, за которой последовал тупой удар по голове. Наверху он стукнулся головой о купол и камнем полетел к манежу.

Затаив дыхание, следили 62 тысячи, как Котта упал на мат, взвизгнувший под тяжестью, а потом снова взлет тел вверх и снова плашмя рухнул вниз. Почти подсознательно он пытался, неловко поворачиваясь, достичь спасительного мата. Перед глазами у него все время плыли черные круги, мешая сориентироваться. В конце концов его подскакивающее вниз и вверх тело замерло, словцо безжизненное, на мате.

В зале не раздалось ни звука. Ни хлопка, ни вздоха. Словно ужас парализовал зрителей. Потом от одного из задних рядов донесся острый вскрик: «Ху-ху, туккум!», другие включались тоже: «Ху-ху!»

Проклятье, чем он заслужил такое? Но едва задавшись этим вопросом, он тут же сам ответил на него. Котта чувствовал колющую боль, которая прояснила ему все. Никто не хотел, чтобы вопрос о возможностях и способностях артистов решался в операционном зале. Он тоже был такого мнения, пока не пришел к Гибсону Доржу. Ему стало ясно, что он должен сделать. Он с трудом дотащился до жюри, очутился возле диктора-информатора и молча показал на микрофон, который диктор тут же ему протянул. Котта оглядел большой зал. Медленно затихали крики «ху-ху», выжидающая тишина разливалась кругом.

— Я разделяю ваше мнение, луландцы, — начал Котта. — То, что здесь происходит, уже не артистизм.

— Хи-хи! — прозвучало не очень решительно.

— У меня самого искусственные сухожилия, мои ноги были удлинены, затылок укреплен. Я больше не тот Котта, которого вы знаете.

— Хо-хо! — закричала в рядах. Медленно затихали аплодисменты.

— Я осуждаю вместе с вами эксперименты в центре Гибсона Доржа. Предлагаю исключить из этого смотра всех оперативно подготовленных артистов, потому что их победы — обман.

Крики «хай-хай», казалось, никогда не окончатся. Котта вынесли из зала на руках. Тысячи присоединялись к шествию, проследовавшему от зала к залу, от манежа к манежу, от центра к центру.

Спустя несколько часов Большой Совет Смотра собрался на чрезвычайное ночное заседание и принял решение исключить всех артистов, чьи физические данные были изменены вмешательством извне, из участия в общественных соревнованиях.

Когда Котта на следующее утро узнал об этом решении, его охватило чувство триумфа. Он был счастлив справедливым решением, теперь все было снова в порядке. В радостном настроении он поспешил в гостевые комнаты артистов. Он жестом подозвал одного из официантов, чтобы заказать себе плотный завтрак.

Однако, прежде чем он успел открыть рот, служитель сказал ему:

— Вы больше не принадлежите к участникам «Большого Смотра», артист Котта. Поэтому прошу вас покинуть это помещение.

Несколько минут Котта сидел не двигаясь, прежде чем он понял смысл сказанного. Конечно, этого следовало ожидать. Он медленно поднялся, и в этот момент начала болеть шишка на его голове.

Котта тихо улыбнулся про себя. Эту незначительную царапинку он скоро позабудет. Зато внутренне он чувствовал себя таким здоровым, каким он не был уже давным-давно.

Рольф Крон

ОСТАНОВКА

По этой, линии почти никто не ездил. Неясно было, почему этот путь вообще еще сохранился. Хотя вокзал и присоединили к общей сети, связывающая колея заржавела, ею давно не пользовались. Пассажиры почти никогда не садились в вагон челночного сообщения.

Я стоял на вокзале. Был теплый летний день, и ни чего такого не было, что помогло бы мне убить время. Городок наслаждался праздничной тишиной, магазины и кафе были или закрыты, или зияли пустотой. Было такое время дня, когда вообще ничего не происходит. Все это не было необычным, скорее представляло собой закономерность.

Недолго думая, я и. сел в пустой вагон с настроением ничего не делать, пуститься по воле волн и поглядеть на белый свет.

Вагон был не старый и не новый, на нем отпечаталась безвременность железнодорожного оборудования, слившаяся с ним так тесно, что возраст этого вагона не играл никакой роли. Но его сиденья были мягкими, и я сел в ожидании будущих событий.

На стене висело расписание. Если оно еще действовало, то вагон скоро тронется. А если не так, то это тоже не страшно. Нет ничего чудеснее того состояния, когда сидишь в уютном, удобном вагоне и ждешь отправления, никуда не торопясь. Тогда можно подумать о том и о сем, спокойно наблюдая за жизнью.

Я обернулся, услышав, как в вагон вошел пожилой господин в форме железнодорожника.

— Здравствуйте! — сказал он приветливо. — Итак, снова кто-то сидит здесь. Вы первый на этой неделе.

Была среда, и, вспомнив об этом, я не мог удержаться от улыбки.

— Всегда так?

— Да, — ответил он и сел напротив меня. Взглянув на часы, машинист — а это был, несомненно, он — убедился, что до отъезда еще было время. — Да, эта линия ведет только к нескольким зеленым местечкам и отдельным дачам. Я слышал, что скоро она будет закрыта.

— Вполне возможно, раз она столь убыточна, — поддакнул я. Было и так ясно, что никто больше не сядет в вагон.

Железнодорожник склонил голову набок и стал рассматривать меня, тонко усмехаясь одними глазами.

— Ваша профессия не связана с железными и шоссейными дорогами, не так ли?

— Да, делопроизводитель в одной страховой компании.

— Ага… Так, так. Тогда вы этого не поймете. Видите ли, я выбрал профессию железнодорожника по призванию. Я охотно езжу в моторном вагоне туда и сюда, туда и сюда.

— Разве со временем это не становится скучным?

— Большинству людей — да. Но мне не надоело. Отрезок короткий, верно, но он всякий раз выглядит по-другому. Весной я еду через море цветов — эти заброшенные сады, знаете? — а летом все сверкает зеленью; затем осень бесплатно показывает великолепный красочный наряд, который ни с чем нельзя сравнить, тут картина опять совершенно иная. А зимой чувствуешь вдвойне уединенность этой местности. Я видел их всех, тех, кто уезжал, чтобы никогда не вернуться назад. Деревни опустели, дома приходят в упадок, только дорога одна и сохранилась.

Он еще долго предавался рассуждениям, затем оторвался от своих мыслей и встал.