Блейк Крауч - Сосны. Город в Нигде Страница 51

И когда рискнул выглянуть наружу в следующий раз, увиденное – или привидевшееся – уже скрылось.

В оставшиеся пару часов темноты сон бежал от него.

Он слишком замерз.

Слишком истерзан болью.

Слишком запуган всем пережитым, чтобы рискнуть снова смежить веки.

Он лежал на скале, очумев от одного стремления. Одной нужды.

Тереза.

Дома он часто просыпался среди ночи, чтобы ощутить ее руку на себе, ее тело, плотно прильнувшее к нему. Даже в труднейшие из ночей. Ночей, когда он приходил домой поздно. Ночей, когда они ссорились. Ночей, когда он предавал ее. Она вносила куда большую лепту, чем он хоть когда-либо. Она любила со скоростью света. Никаких колебаний. Никаких сожалений. Никаких условий. Никаких сомнений. В то время как он приберегал козыри и утаивал частичку себя, она бросала на кон всё без остатка. Всякий раз.

Бывают моменты, когда видишь любимых людей такими, как есть, без прикрас, без багажа проекций и совместных переживаний. Когда видишь их свежим взглядом, как чужой человек, выхватывая ощущение того первого раза, когда полюбил. До слез и бряцания оружия. Когда идеал еще был достижим.

Итан никогда не видел жену отчетливее, никогда не любил ее сильнее – даже в самом начале, – чем в этот момент, в этом холодном, темном закутке, воображая ее объятия.

У него на глазах померкли звезды, и солнце дохнуло на небо своим огнем, и когда оно наконец выбралось из-за гребня по-над рекой, Итан окунулся в лучи роскошного тепла, хлынувшего в его альков и раскалившего промороженный камень.

В свете нового дня он наконец узрел, какие повреждения получил, удирая из Заплутавших Сосен.

Руки и ноги усеивали синяки, окруженные черновато-желтыми разводами гематом, как мишени.

Левое плечо и правый бок испещрили колотые раны от ударов иглы медсестры Пэм.

Он размотал технический скотч, обнажив место на задней поверхности бедра, откуда Беверли вырезала микрочип. Давящая повязка успешно остановила кровотечение, но кожа вокруг раны воспалилась. Чтобы справиться с инфекцией, потребуются антибиотики и аккуратная работа иглой.

Итан провел ладонями по лицу, мысленно отметив, насколько чужим оно кажется даже на ощупь. Кожа вздулась, местами лопнула, а нос, дважды сломанный за последние двадцать четыре часа, отзывался на каждое прикосновение чудовищной болью. Щеки казались гофрированными из-за мелких порезов от ветвей, хлеставших по лицу, когда он бежал через лес, а на затылке набухла шишка – подарочек от одного из детишек, швырявшихся булыжниками.

Однако ничто не могло сравниться с ослепительной болью в мышцах ног, перегруженных сверх всякого предела прочности.

Неизвестно, хватит ли ему сил даже на элементарную ходьбу.

К середине утра, когда одежда достаточно просохла, Итан оделся, зашнуровал все еще мокрые ботинки и через край алькова сполз к подножию утеса.

Нисхождение к реке дало ему в полной мере вкусить той пытки, которую припас для него предстоящий день, и когда он добрался до берега, мышцы уже буквально вопили от боли.

Не имея никакого выбора, обреченный на отдых, Итан закрыл глаза, позволив солнечному свету омыть лицо, подобно теплой воде. На такой высоте над уровнем моря он оказался на диво концентрированным.

В воздухе разливался аромат сухой сосновой хвои, поджаривающейся на солнце.

Свежесть холодной чистой воды.

Прозрачный звук реки, торопливо струящейся через ущелье.

Перестук камней, увлекаемых течением.

Пронзительная синева небес.

Снова согревшись, Итан воспрянул духом, а пребывание среди девственной природы, несмотря ни на что, разбередило какие-то отзывчивые струны в глубине души.

Вчера ночью он был чересчур изможден, чтобы сделать хоть что-то, кроме того, чтобы неподвижно распластаться на камнях.

Теперь же голод вернулся.

Он выгреб из карманов морковку и расплющенный батон хлеба.

Снова поднявшись на ноги, Итан обшаривал окрестности, пока не нашел в ближней рощице сосновую ветку и отломал конец так, чтобы она смогла послужить посохом. Потратил несколько минут на растяжку, пытаясь избавить мышцы от парализующей боли, но все втуне.

Наконец он тронулся вверх по ущелью в темпе, который показался ему приемлемым, но минут через десять вчерашний травмирующий надрыв заставил его сбавить шаг.

Полмили показались всеми пятью.

С каждым шагом он все больше и больше налегал для опоры на посох, цепляясь за него, как за палочку-выручалочку, опираясь на него, как на единственную здоровую ногу.

Вскоре после полудня характер ущелья начал меняться, река все сужалась, пока не превратилась в ручей; сосны убыли и в росте, и в числе, расстояние между ними все увеличивалось, и попадавшиеся на пути были чахлыми и скрюченными карликовыми жертвами суровых зим.

Итану приходилось то и дело останавливаться, отдых уже отнимал больше времени, чем ходьба, отдышаться никак не удавалось, и пламя нехватки кислорода в легких по мере восхождения разгоралось все жарче.

На закате он распростерся на обросшем лишайниками валуне у того, что осталось от реки, – шестифутового стремительного потока, бурлящего в ложе, усеянном разноцветными камнями.

Прошло четыре или пять часов с тех пор, как он покинул альков, а солнце уже скользнуло за стену ущелья по ту сторону потока.

Как только оно скрылось, температура резко пошла вниз.

Итан лежал, глядя, как небо утрачивает краски, скукожившись от подползающего холода, проникаясь угрюмым осознанием, что больше ему не подняться.

Повернувшись на бок, он натянул капюшон на лицо.

Закрыл глаза.

Итан замерз, но хотя бы одежда была сухой. Он пытался навести порядок в роящихся мыслях и противоречивых эмоциях, а изнеможение подталкивало его к краю, за которым подстерегал бред, – а затем вдруг ощутил солнце, бьющее на капюшон.

Открыв глаза, сел.

Он по-прежнему находился на валуне у ручья, но уже настало утро, и солнце только-только заглянуло в ущелье поверх стены у него за спиной.

Я проспал всю ночь.

Дотащившись до ручья, он попил, и вода оказалась настолько ледяной, что заломило голову.

Съев морковку и немного хлеба, Итан с кряхтением поднялся на ноги и помочился. Как ни странно, чувствовал он себя намного лучше, боль уже не была столь всепоглощающей. Почти терпимой.

Он взял свой посох.

Стены ущелья начали смыкаться, ручеек обратился в тонкую струйку, а там и вовсе оборвался в роднике, дающем ему начало.