Ким Робинсон - У кромки океана Страница 52

Шли дни, но Кевин так и не приходил в свое прежнее, равновесное состояние. В конце той недели Кевин смотрел новости о высадке на Марс, и неожиданно до него дошло, что он никогда не вернется в себя – того, каким был раньше. Эта мысль напугала его, болезненно обеспокоила.

Не то чтобы Кевин не был счастлив. При воспоминании о ночи на холмах и о Рамоне ему становилось легче, психологически легче, особенно когда он работал или плавал. Радость победы над гравитацией, как будто это она оказывала прямое противодействие. Несколько экстравагантный оборот речи «прогулки по воздуху» являлся, пожалуй, самым точным определением реальности, в которой сейчас существовал Кевин. Удивительно…

Но то была очень странная ночь. Похожая на сон. Части этого сна ускользали из памяти, как только он сосредотачивался на других деталях. Кевин вообще боялся думать о чем-либо, чтобы не потерять свежесть ощущения той ночи.

Когда он вновь увидел Рамону – в раскопе на вскрытом перекрестке, – сердце его подпрыгнуло и он поспешно спрятал глаза. А она – помнит ли она?.. И вообще, было ли это на самом деле или нет?

Когда Кевин все-таки навел норовящий уползти в сторону взгляд на разрытую яму, первое, что он увидел, – улыбка Рамоны. Черные глаза ее светили Кевину двумя маяками бухты радости. Она помнила! И если то был лишь сон, выходит, снился он им обоим.

Кевин ощутил легкость совершенно необыкновенную; вонзая кирку во взломанный асфальт, он всякий раз ожидал, что от толчка взлетит в воздух, словно детский шарик.

Да, он действительно любил – без конца и без края. Впервые в жизни. Вот уж припозднился! Большинство нормальных людей впервые знакомятся с этой штукой, когда им нет и двадцати. Первая любовь – побочный продукт силы, брызжущей из молодого организма, силы прорастания; вот юное существо и влюбляется, не тратя лишнего времени на выбор и поиски, в кого-либо из школьных знакомых, причем вовсе не из-за его (ее) необычайных достоинств, а просто по причине непреодолимого стремления любить. Юношеская влюбленность – один из этапов созревания души. Но, хоть истинные качества любимого не играют большой роли, это не значит, что первая любовь – чувство преходящее или слабое. Наоборот, вследствие своей новизны, наверное, оно переживается с особой остротой. Большинство взрослых забывает о первой любви в водовороте событий, куда их окунула жизнь; а может быть, они просто не желают вспоминать моменты (или годы), когда их поведение – так они теперь это понимают – было сплошной глупостью, неловкостью и стыдом… Достаточно часто наша первая любовь угловата, направлена на совсем неподходящий объект или же как-то бедно и коряво выражена, и почти никогда не бывает награждена взаимностью; словом – лучше о ней не вспоминать. Но наберитесь храбрости обратиться взглядом в то время – и вы опять почувствуете всепобеждающую мощь своего первого чувства. Мало после него случается событий, заставляющих ощутить, что вы не просто существуете на свете, а живете – полно, ярко, ощущая счастье, испытывая боль.

Герою нашему, однако, не пришлось влюбиться в юности. Да и позже, если говорить честно, любовь его не посещала. Желание никогда не разливало огонь по жилам Кевина Клейборна; ни одна из встреч не вдохновила Кевина на сильное чувство. Кевин шел по жизни, беря понемногу из колодца плотской любви, но что-то он упускал. Таково было его смутное ощущение. Сердитые попытки Дорис сказать ему об этом несколько лет назад насторожили сердце Кевина – оказывается, кто-то чувствует то, что Кевин не в силах ощутить… Кевин тогда очень смутился душой – ведь он тоже любил. А что, разве нет? Он многих любил: Дорис, друзей, семью, соседей, ребят из софтбольной команды. Но это, похоже, совсем не та любовь.

Так или иначе, но связь Кевина с Дорис прекратилась, почти не успев начаться. И вот теперь, когда Кевин впервые испытал романтическую любовь, он был изрядным переростком. Возраст за три десятка, годы работы – и дома, и вдали от него, тысячи знакомств. Чувство его не являлось запоздало сгустившимся до реальной плотности детским желанием любить кого-нибудь. Не было оно и просто порывом души, хотя, без сомнения, движения в Кевине, в самом его духе, происходили. Душа человека всегда изменяется, пусть даже и с примороженной медлительностью.

Рамона воплощала в себе самые прекрасные женские черты, каковые когда-то и где-то впечатались в душу Кевина. Рамона Санчес, его друг. И когда неожиданно она стала свободна и обратила на него свое внимание – вернее, обратила к нему свои чувства, – вот тут душа Кевина показала себя, как тот аляскинский ледник, что полз себе, прибавляя по одному метру за столетие, а в один прекрасный год прыгнул сразу на сотню, перекрыв своим языком бухту.

Удивительная штука влюбленность. Любовь изменила все. Когда Кевин работал, любовь давала ему дополнительное, чувственное, что ли, удовлетворение от работы; он спешил трудиться. Когда Кевин был дома, любовь давала ему качества хорошего соседа и друга. Люди отдыхали душой рядом с ним; проводить с Кевином время было просто приятно. С ним можно было поговорить. Правда, это и раньше не представляло больших трудностей, но теперь Кевин гораздо охотнее отдавался беседе.

В бассейне он плавал теперь, как чемпион, летя по воде, словно по воздуху. Кевин любил выкладываться. Да и в мяч он стал играть лучше прежнего. Это была полоса побед, и ширилась она как будто без усилий с его стороны. Просто все происходило само собой. Наконец очередь дошла и до софтбола. Скрытный удар, отличное чувство игры, мощный напор на линии – все эти таланты с неизбежностью постигли нашего влюбленного. Теперь он делал сорок три из сорока трех и на площадке его величали не иначе, как «мистер Тысячник» или «реактивная бита». Кевин смеялся, он не относился с излишней серьезностью к своему победному шествию, и от этого его успех еще возрастал.

А когда рядом была Рамона… В то утро на раскопанном перекрестке, где они отправляли общественные обязанности, Кевин понял, что значит для любящего сердца, когда его вторая половинка рядом. Района была здесь, стоило лишь оглянуться; он мог посмотреть на нее, когда захочет, – вот она, грациозная, сильная, даже не представляющая себе, до чего прекрасна. А когда она смотрела на него, он знал, что ее глаза говорят: «Я все помню. Я твоя!»

Бог мой! Это была любовь.

Для Дорис дни после той вечеринки были отмечены немыслимо затянувшимся тяжким похмельем. Она чувствовала себя тошнотно, плохо понимала, где находится и что вокруг происходит, была крайне раздражительна. Однажды вечером, когда Хэнк поднялся к ужину, она зло произнесла: