Андрей Лях - Реквием по пилоту Страница 53

Можно смело сказать, что его увлечение авиацией полностью закончилось. Что-то сгорело и рассыпалось в прах. Это что-то убил и шок после этапа, и то, что Эрликон понял: летать, как Кромвель, он не сможет никогда, а летать так, как прежде, потеряло всякий смысл. Романтика превращалась в работу, и более того — в работу, вызывающую внутреннее неприятие.

Ведь впереди его ждал третий этап — блуждание в кошмарных облачностях Валентины, своеобразный воздушный «Кэмел-Трофи» — гравитационные столбы и ловушки, эшелонные проходы и вообще условия, максимально приближенные. Хорошим тоном считалось вообще хоть как-то долететь до финиша, а не вернуться в полубессознательном состоянии на покореженной машине в трюме десантного крейсера. Эрлен уже участвовал в этих пытках, дважды добирался до конечной базы, занимая почетное место в первых строчках второй десятки, и оба раза почел это за чудо; уже тогда он терпеть не мог третьего этапа, что же говорить теперь…

Ему хотелось сейчас оказаться как можно дальше от Стимфала, от самолетов, где-нибудь в деревенской глуши улечься в пробитом солнечными лучами сарае на сене — он никогда в жизни еще не валялся на сене — и читать до бесконечности какое-нибудь затейливое занудство типа Толкиена или Диккенса; днем смотреть на облака, а ночью — на звезды, и больше ничего. Ничего. Да, но третий этап. Да еще и Кромвель. В разных вариациях несколько раз Эрликону снился один и тот же сон: будто он вновь стоит перед летной комиссией, но комиссия на этот раз какая-то громадная и расположилась она в смутном, туманном и невероятно высоком амфитеатре, лиц не разобрать, но вердикт звучит явственно и проникает в самый мозг: «Исходя из совокупности инструкций, разрешить маршалу Джону Кромвелю взять с собой на борт самолета пушку». Да, пушку, и пушка эта тотчас же появилась, но не современная авиационная, а допотопная бронзовая коронада, заряжавшаяся с дульной части шипящим и дымящим ядром, и рядом с ней стоял сам Кромвель — он ничего не говорил, а лишь улыбался своей радостно-хищной улыбкой, которая ясно выражала: теперь-де мы им всем покажем… Эрлен каким-то уголком сознания понимал, что все это происходит во сне, он замычал, рванулся, силясь проснуться, и проснулся. Вокруг царила ночь, тишина, горел ночник, похожий на подфарник, а напротив, за стеклянной стеной, у компьютерного дисплея и впрямь сидел Кромвель, время от времени беззвучно шевеля губами. Сквозь дурман полусна Эрликон вдруг сообразил, что маршал командует компьютеру: «Дальше… дальше…» В длинной фигуре его, казалось, не было ничего зловещего, но капля холодного пота неспешно пересекла скулу Эрлена.

«Боже мой, боже мой… Нет никакой пушки, да и не надо, он же их и так… Он же их там просто всех посбивает, не знаю как, но он это сделает и придет первым…»

И без всяких ночных видений, едва придя в себя, Эрлен сказал Кромвелю:

— Джон, я больше не хочу выступать.

Дж. Дж. посмотрел на складки одеяла, которое укрывало Эрлена, так, словно разглядел в них какое-то чудо, и не стал ничего отвечать. Он принялся отвлекать Эрликона музыкой, подробно комментируя содержание каждого диска, рассказывал всевозможные новости и сплетни, а если разговор и заходил об авиации, то только в плане здоровья, медицинских норм и так далее. Ни об этапе, ни о долге перед Бэклерхорстом речи не заходило. Еще маршал увлеченно взялся устраивать Эрлену знакомства и любовь.

— Вот письмо, — говорил он (писем было великое множество). — Некая Диана. Судя по выражениям, вполне интеллигентная особа. Ты посмотри на фотографию — неординарное лицо.

— Джон, — нехотя отвечал Эрликон, — это не для меня.

— А для кого? Ты не больной, не извращенец. Что за жизнь ты ведешь? Зачем тогда летать, заявлять о себе на весь мир? Зачем вообще все?

— Боюсь, что незачем все и не нужно.

Но Кромвель и не думал униматься:

— Вон сестричка из реанимации, Дженифер. Девка глаз с тебя не сводит. Ты где-нибудь видел такую фигуру?

— Джон, ну что мне с ней делать?

— Покажешь ей самолет.

— Зачем ей самолет?

— Не знаю. Я им всем показывал самолет. Знаешь ли, около самолета все как-то происходит само собой. Утром летаешь, днем показываешь машину, вечером ведешь ужинать. И дело происходило, заметь, на военной базе, туда не очень-то и проведешь.

— Джон, ты знаешь, что я об этом думаю. Потом, она слишком высокая.

— Это не аргумент. Кстати, пиредровская дочка ничуть не ниже, вот уж башня так башня. Я понимаю, что длинные ноги у девушки — это красиво, но все хорошо в меру. Не знаю, как она влезает в машину, но на мотоцикле ты ее точно не увезешь.

Тут уж Эрликон не мог сдержаться:

— Джон, ты знаешь, ты не любил… это не то, что ты думаешь, это больше; она для меня… Она для меня — другой уровень, другая жизнь. Инга там живет постоянно, а я только пытаюсь… Короче, это как чудо.

Однако маршал считал себя авторитетом и в подобной психологии.

— Может быть, я и не любил по-твоему, но кое-что повидал. Любовь в отношениях мужчины и женщины — дело десятое. Да, с нее все начинается, но сколько она длится? Год? Полтора? Любовь — это стартовый двигатель ракеты: гром, треск, и мы на орбите. Но вот все отгорело, и, если не включатся маршевые двигатели, твоя ракета грохнется обратно; мало того — сгорит.

— Что же это за маршевые двигатели?

— Уважение, взаимопонимание, общие интересы. Ну какие у тебя могут быть общие интересы с этой бандитской дочерью, которая, как говорят, еще и ведьма, каких мало? Слышал о яблоке и яблоне?

— Джон, ты не любил.

— Опять я не любил. Хорошо, поговорим о любви. Знаешь правило одиннадцатого шага?

— Нет никаких правил.

— Есть. Вот слушай. Представим, что мужчину и женщину разделяют двадцать шагов. В широком понимании. Так вот, ты должен сделать свои десять шагов и остановиться. Если она там тебя не встретила, не делай одиннадцатого — потом придется делать двенадцатый, тринадцатый — и так всю жизнь, и будет это не жизнь, а муки.

— Джон, это арифметика какая-то.

— Это высшая математика. Ты положишь на свою страсть жизнь, а для нее это — мимолетный эпизод. Ради двух минут ты рискуешь угробить свою судьбу и лезешь голым задом к волку в пасть. Есть такое понятие — рентабельность.

— Я не бухгалтер.

Но когда на маршала находила стихия проповедничества, его трудно было унять.

— В старину бывали такие брошенные угольные шахты — хотя уголь там еще был, и неплохой. Загвоздка в том, что один вывоз пустой породы обходился дороже, чем все предприятие. Понимаешь, о чем я говорю?

— Когда добывают золото или уран, с расходами не считаются.

— Нет, ты точно сошел с ума. Уран и золото добывают роботы или каторжники. Каторжники! Вот и с тобой будет то же, а может, и похуже, если не выкинешь эту дурь из головы!

— Знаешь, Джон, — тут Эрлен сел на своих подушках, — я читал в детстве сказку про бумажную рыбу. Она однажды добралась до стакана с водой и, конечно, погибла в нем, но зато хоть сколько-то времени она по-настоящему плавала. Ты меня понимаешь?

— Рыба у него в стакане плавала, — чуть позже мрачно сказал Кромвель Вертипороху — этот обмен притчами маршалу очень не понравился.

— Что? — изумился механик. — Какая рыба?

— Рыба такая, что околдовали нам парня и боком ему выйдет эта Инга.

— Любовь… — благожелательно протянул Вертипорох.

Маршал приставил ему к носу призрачный палец:

— Мне эта любовь подозрительна… Слушай, команда будет такая: я в ангар, ты сиди в предбаннике и гляди в оба. Если будет выбор стрелять или нет, стреляй. Я буду через полтора часа.

По причине такой вдохновляющей беседы Одихмантий страшно растерялся, и его прошиб холодный пот, когда снизу, с пульта, позвонили и сообщили, что Эрликона хочет видеть некая Ингебьерг Пиредра, и пилот немедленно распорядился ее впустить. Механик приоткрыл рот, растопырил руки и оглянулся, словно прикидывая возможность бежать во все стороны одновременно — ему захотелось и срочно позвонить в Ванденберг, и остановить Ингу, перекрыв коридор, и засесть с пистолетом под кроватью. Остановился он на самом нейтральном варианте: сел у окна между палатами и стал смотреть во все глаза, приминая бороду холодным стеклом.

Эрлен полулежал, полусидел, раскинув по белизне лечебного кресла черные кудри; на нем была все та же майка «Штат Мичиган», все те же спортивные брюки, а на голове — большущие наушники, через которые «Порги и Бесс» сотрясали барабанные перепонки. Переживания Вертипороха Эрликона никак не коснулись, а весть от Инги вызвала примерно те же ощущения, что и «плоский штопор» с удалым маршалом, и привычный огненный кулак ударил под грудину. Он содрал наушники — герои Гершвина смолкли на полуслове, и засомневался: вставать или оставаться в лежачем положении — как-никак он был больным, а это давало определенные преимущества. И тут в вытянутом восьмиграннике коридорного окна показалась Инга. Она улыбнулась, постучала пальцами по стеклу и через три секунды появилась в дверях.