Георгий Гуревич - Месторождение времени Страница 53

Поход-то был замечательный, такие на всю жизнь запоминаются. Семь дней они плыли до извилистой речке, скребли веслами по дну на перекатах, собирали в заводях охапки белых лилий с длинными стеблями, похожими на кабель; так и гребли — в купальниках и с венками из лилий на волосах. Купались, пришлепывая слепней, словно булавками коловших мокрое тело; жгли костры на опушках; в черных от сажи ведрах варили какао и задымленную кашу, потом за полночь пели туристские песни, вороша догорающие угли, сидели и пели, потому что никому не хотелось лезть в палатки, отдаваться на съедение ненасытным, не боящимся никаких метилфталатов комарам.

Главное, группа подобралась дружная, всё молодежь, в большинстве студенты, народ выносливый, прожорливый, развеселый и занимательный, каждый в своем роде. Один был студент-историк, черный, тощенький и в очках, неистощимый источник анекдотов о греках, римлянах, хеттах, ассирийцах и о таких народах, о которых Юля и не слыхала вовсе. Другой — из театрального училища, ломака немножко, но превосходно читал стихи… Еще был один из Института журналистики; этот все видел, везде побывал; где не был — придумывал. Его так и прозвали: «Когда я был в гостях у английской королевы…» И еще человек восемь — всех не перечислишь. А девушек было всего трое, потому что в недельный поход на веслах мало кто решался идти. Старшая, Лидия Ивановна, — бывший мастер спорта, седоватая, но жилистая и выносливая; Муська — краснолицая и толстопятая, неуклюжая, но сильная, как лошадь, и она, Юлька, не тренированная, не жилистая, не могучая, но самая азартная — «рисковая», как говорили ребята. И была она самая изящная, и самая подвижная, и самая звонкоголосая, и песен знала больше всех: модных и забытых, русских народных, мексиканских и неаполитанских, туристских, студенческих, шоферских и девичьих сентиментальных — о нем, ее покинувшем, о ней, его ожидающей, о них, которые встретятся обязательно. Хорошо звучали эти песни у догорающего костра в ночной тишине, когда вся природа тебя слушает, над краснеющими, трепетно вспыхивающими, пепельной пленкой подернутыми угольками.

Конечно, все ребята были немножко влюблены в Юлю, все распускали перед ней павлиний хвост: для нее историк тревожил память хеттов, а артист перевоплощался в Пастернака и Матвееву, а журналист вспоминал и придумывал свои встречи с королевами. И даже инструктор, молчаливый Борис, студент географического, тоже обращался к ней, показывая достопримечательные красоты. Явно на нее глядел в упор и не замечал, как вертится возле него Муська на привалах, как старается, накладывая миску с верхом, наливая третью кружку какао.

Все взгляды скрещивались на Юле, все острые словечки летели к ней. Она чувствовала себя как на сцене, в фокусе взглядов, взволнованная, напряженная, радостная. И от общего внимания становилась подтянутой, еще живее, еще острее, еще красивее даже. Так было всю неделю, вплоть до финиша, когда они выстроились над пристанью, сложив у ног опустевшие рюкзаки, сырые от брызг, росы и пота. Борис отдал рапорт начальнику турбазы, подавальщица пошла вдоль шеренги с подносом компота и тут какая-то маленькая туристка принесла Юле телеграмму, еще потребовала станцевать. Юля, подбоченясь, притопнула три раза, отклеила присохшую ленточку и прочла: «Торопись. Можешь опоздать….»

У ребят тоже было испорчено настроение из-за того, что Юля их покидала. Все пошли провожать ее на рейсовый автобус за четыре километра. Все были грустные. Все записали ее адрес, обещали навещать в Москве, и журналист занял ей место в автобусе, историк сказал что-то возвышенно-латинское, артист обещал пропуск в Художественный. А Муська расцеловала ее в обе щеки раз десять…

Потом стояли и махали долго, пока автобус не выехал на лесную дорогу, пыля и переваливаясь на ухабах. Еще некоторое время на прямом булыжном шоссе и даже на станции возле кассы Юля еще была с ребятами если не мыслями, то настроением. Как-то не сразу тревожная телеграмма вытеснила бодрость из ее души. Но в поезде в перестуке колес она уже слышала только одно: «Торопись, торопись, торопись…»

Пожалуй, нельзя так уж винить ее, что она не сразу перестроилась. Отец был для нее чужим человеком. Он ушел из семьи, когда девочке было четыре года, с тех пор Юля видела его раз или два в году. Свидания эти были всегда натянуты и скучны. Отец неумело расспрашивал девочку об отметках и подругах, она отвечала односложно, нехотя, не желая откровенничать с малознакомым, «посторонним» отцом. Ни подарков, ни конфет отец не приносил никогда. Много позже Юля узнала, что так они условились с мамой. Юлина мать не хотела, чтобы отец превратился для девочки в праздничного деда-мороза, источник удовольствий, в отличив от будничной мамы. И до свиданий и после мать неустанно твердила Юле, что папа избрал себе в жизни легкую долю, посиживает себе в лаборатории, после пяти вечера свободен, гуляет сколько вздумается, раз в месяц присылает денежки — вот и вся его забота. И когда в жизни что-нибудь не ладилось, мама всегда говорила; «Если бы папа твой был человеком, заботился бы о нас как муж и отец…» Даже когда отчимы обижали маму (первый пьянствовал, второй был хитроват и скуп), она твердила, всхлипывая: «Если бы твой папа был настоящим человеком…»

Так что Юля не была расположена к отцу, и ничего не изменило последнее их свидание в Александровском саду под стенами Кремля.

Юля чувствовала себя на вершине славы тогда. Школу она кончила в Новокузнецке, где жил и работал ее второй отчим; одна приехала в Москву, сняла койку у какой-то старушки, зубрила, сидя на бульварных скамейках, сдала экзамены на два балла выше проходного, была зачислена в студентки педагогического и даже общежитие получила, добилась, хотя иногородних принимали неохотно в этот институт. Сама, без поддержки, без помощи, устроила свою жизнь… и лишь после этого получила записку от отца с предложением встретиться. Он, видите ли, был в Сухуми в командировке, не знал, что Юля в Москве, только что прочел мамино письмо.

Папа выглядел плохо, хотя и провел все лето в Сухуми. Постарел, щеки ввалились, седая щетина торчала над висками, как свалявшиеся перья, под глазами набрякли мешки. Юля даже пожалела бы его, если бы он не принес зачем-то пышный букет астр. Она не любила эти цветы, крикливо-яркие, вялые и непахучие. Букет был неумеренно велик, и няньки, которые пасли бутузов, копавшихся в песочке, глядели на Юлю неодобрительно: вот, мол, бездельница, пришла среди бела дня на свидание к денежному старику.

Отец начал рассказывать о своей работе. Он занимался нейрофизикой, любил свое дело и на прежних встречах старался заинтересовать Юлю. Сейчас он сказал прямо, что раскрываются перспективы. Видимо, в ближайшем будущем тайны мозговой деятельности станут понятны. Но работы невпроворот, он уже стареет, хотелось бы оставить помощников, продолжателей… и как приятно было бы, если бы одним из продолжателей стала собственная дочь.