Евгений Филенко - Отсвет мрака (Сборник) Страница 54

Мы всходим на вершину застарелого холма бросового тряпья. Под ногами подозрительно пружинит.

— Хочу предупредить, — говорю я. — Здесь не следует гулять без знающего человека вроде меня. Можно сдуру вляпаться в ловушку, в топь и в зыбь. Проваливаться будешь долго, а умирать- мучительно. Это не та смерть, о которой ты мечтала бы.

— Спасибо, — отвечает она равнодушно. — Какой ты заботливый, убиться валенком! Если не трудно, покажи мне хотя бы одну такую западенку. Я бы тебя в нее спихнула.

— Ты неисправима, — отмечаю я с укоризной.

— Непонятно, почему мы должны куда-то тащиться, — ворчит она. — Если ты хотел переночевать, мог бы сделать это в кабине элкара.

— Какая ты заботливая, — передразниваю я. — Убиться… э-э… Откуда мне знать, может быть, твои дружки ктыри вмонтировали в машину крохотный маячок и уже подбираются к ней по пеленгу. Элкаром я готов пожертвовать охотнее, нежели собой…

На противоположном склоне холма обнаруживается уродливое подобие хижины. В незапамятные времена это была кабина некоего транспорта — не то рубка пароходика, не то электровозная будка. Многочисленные обитатели свалки благоустроили этот приют как сумели, в меру своих представлений о комфорте. С одной стороны к будке привалена изъеденная временем и непогодой бетонная панель, другую стену подпирают трухлявые бревна, образуя собой нечто вроде мансарды. Лишние, по мнению местных дизайнеров, щели законопачены гнилым тряпьем и лохмами лишайника.

Не доходя десятка шагов до хижины останавливаюсь. Подбираю обломок кирпича и швыряю в занавешенный обрывком брезента проход.

— Эй, — окликаю негромко.

Из хижины не доносится ни звука.

— Так мы и поверили, — бормочу я и на цыпочках подхожу поближе.

Индира пожимает плечами и, демонстрируя полное безразличие к собственной участи, присаживается на какую-то кочку. Стараясь не выпускать ее из виду, протягиваю руку и резко отдергиваю занавесь.

Так я и знал: в кабинке обосновался спригган. То есть в данный момент он отсутствует, должно быть — отправился на промысел. Но внутренность хижины носит недвусмысленные следы его пребывания: обглоданные крысиные кости, в углу — устроенная в виде гнезда подстилка из раздерганных тряпок. И непременная груда прохудившихся мисок, надраенных песком до зеркального блеска. Черт знает, отчего спригганы питают такую слабость к металлической посуде…

Морщась от запредельного, апокалиптического зловония, я спроваживаю смердящие объедки из хижины импровизированным веником из тряпичного жгута. Затем распинываю гнездо по полу, обращая его в довольно спартанское, но просторное ложе.

— Сударыня, прошу в опочивальню!

Видимо, ктырице, чтобы она обо мне ни думала, все же не улыбается провести ночь под открытым небом, да еще в таком месте. Она не заставляет просить дважды. Но, едва переступив порог, тотчас же шарахается прочь.

— Я что, должна здесь ночевать?!

— А ты как хотела? — любопытствую я с самым невинным видом. — Впрочем, я не настаиваю, свалка велика…

— Меня сейчас вывернет!

— Только не на пол, ради всех святых! Нам тут еще коротать досуг до рассвета.

Индира борется с тошнотой.

— Это невыносимо!. — с трудом, сквозь спазмы выталкивает она из глотки. — Я же сдохну…

— Не сдохнешь, голубушка. Если выживешь.

Из ее глаз брызжут слезы.

— Подлюга! — шипит она. — Мразь!. Бог свидетель, я доберусь до твоей дерьмовой шеи…

— Заметь, — говорю я наставительно. — Тошнит тебя уже не так сильно. А ну, разозлись еще.

Индира затихает. Подносит ладони к лицу.

— Я никогда не отмоюсь от этого смрада, — говорит она упавшим голосом.

— Никто не отмоется. Все мы, кто живет в Гигаполисе, провоняли насквозь. Вопрос лишь в концентрации.

Она тяжко вздыхает и с обреченным видом опускается на поп в уголке, целомудренно натянув подол юбки на колени. Я гашу фонарь. Это делает меня невидимым, между тем как мне прекрасно заметен ее силуэт, освещаемый пепельным светом из окна.

— Ты полоумный, Зомби, — говорит она. — Зачем тебе мина с автовзводом под боком? Стоит тебе лишь задремать, лишь прикрыть глаза…

— Может быть, я чересчур обожаю риск. Твое присутствие сладко щекочет мои нервы. Это вызов моему самолюбию. Как же так?! Неужели я не добьюсь своего от этой дикой кошки? Еще ни одна женщина не устояла перед моими чарами. Проломить барьер ненависти, чтобы обратить ее в любовь, — это ли не достойная меня задача?

— Ты выбрал самое подходящее для обольщения место, — фыркает Индира.

— Обстоятельства бывают сильнее нас. Да и сам я не в лучшей форме. Ах, если бы сменить эту клетушку на роскошные покои! Вообрази себе: просторная зала, стол на витых ножках… всюду свечи, ковры… музыка тихонько играет, не какую-нибудь новомодную трясучку, а терпкий, черный, как бразильский кофе, как кожа негра, электронный соул…

— Холопские представления о роскоши!

— Что ты понимаешь в роскоши! Ты, кому судьбой ниспослано родиться, скоротать век и умереть в рассыпающейся от ветхости, чуть получше этой, халупе, где помимо тебя обитает еще и стая самых разнообразных родичей!. Если бы тебе хоть раз пожить так, как жил я, как приличествует человеку! Возможно, ты не была бы такой… кусакой.

— Нас, таких кусак, сорок с лишним миллионов в одном только Гигаполисе. Нам ничего не остается, как жить в трущобах, потому что вы любите бразильский кофе и столы на витых ножках.

— До чего примитивное, люмпенское суждение! Что же, ты думаешь, будто я родился в золотой колыбели и ел кашу с серебряной ложки?! Нет, я был таким же сопливым шпаненком, как и все мои сверстники. Слонялся по улицам с кодлой, дрался и прогуливал школу. Просаживал родительские рублевки на игорные автоматы и убивал время в пропахших табаком и аммиаком видеозалах. Разинув рот, таращился на кумиров с крохотными мозгами и дутой мускулатурой. Напялив на голову пластиковый пакет, нюхал всякую дрянь. Ширнулся пару раз, слава богу — достало ума остановиться. В четырнадцать лет потерял невинность при самых скотских обстоятельствах… И тоже до дрожания конечностей ненавидел буржуев. Но, в отличие от тебя, я решил вырваться из своего круга. И я добился этого, сам сделал себя. Получил все, о чем мечтал. Может быть, ненадолго — но познал, что значит жить по-человечески… А ты как была, так и осталась «маргариткой». С детской ненавистью к чужому богатству и без всякого стремления добыть собственное.

— Наверное, ты прав, — соглашается она. — Мне не истребить в себе отвращение к твоему богатству, добытому за счет моей нищеты… Но сейчас мы оба сидим на помойке. И ты, нагулявший сало на чужих бедах, и я, упустившая счастливую возможность прихлопнуть тебя, как насосавшегося клопа…