Михаил Савеличев - Черный Ферзь Страница 58

Только потом молекулярный хирург сообразил, что ему оказали невиданную честь, потому что никакой метеорит, комета, ледниковый период не могли сравниться с той разрушительной силой, что концентрировал в себе железный старец.

— Вы не задали главный вопрос, Парсифаль, — вот что тогда сказал Вандерер.

— Какой же? — он сухо сглотнул, позволив себе проигнорировать вежливое обращение к воплощенному катаклизму, который обрушился на слабые всходы новых эволюционных дерев, обещавшие дать обильные плоды, но сейчас оказавшиеся бессильными против напалма, выжигающего подвалы и лаборатории.

Дом на высоком берегу, где внизу извивалась узкая речушка, мутная от песка, какое-то время крепился, стараясь удержать внутри полымя, отчаянно всасывая ледяную артезианскую воду и извергая ее на плотные тучи огня. Но вот стены не выдержали напора, вздулись безобразными пузырями, покрылись бубонными пятнами пожирающей изнутри чумы воздаяния за вкушение плода познания, и оглушительно лопнули, выпустив фейерверк искр.

Смоляной дым лизнул брюхо висящей низко краюхи ликвидационной команды, та дернулась и неохотно уступила место вырастающим в безоблачное небо столбам, похожим на оплывшие кресты.

— Какой же? — повторил он, а точнее — не повторил, а просто прокатилось во внезапно возникшей внутри пустоте эхо необязательного вопроса и вырвалось наружу, шевельнув потрескавшиеся от жара губы.

Серебристые трубки потянулись вслед за краюхой, люди медленно отступали от пожарища, а на их защитных костюмах плясали багровые блики. Ветер взметнул сноп искр, щедро бросил на высохшую трава, и та занялась множеством крохотных огоньков, жадно пожирающих сухостой, оставляя после себя черные проплешины.

Шальные брызги пожара долетели и до них, но Вандерер даже не шевельнулся от укусов жертвенного огня. Он походил на инквизитора, приговорившего к сожжению рыжеволосую красотку-ведьму, и теперь внимательно наблюдающий за ее корчами, за тем, как очистительный жар слизывает с похотливого тела оболочку греховной плоти, высвобождая рвущуюся к небу вместе с жутким воем агонии бессмертную душу.

Тогда ему на какое-то мгновение показалось, что эта облаченная в аспидный шелк фигура воздаяния ждет знамения, напряженно вглядываясь в буйство пожара, которое насиловало, рвало в клочья, пожирало бесстыдно открытые чужому взору потаенные уголки сераля, где шлюха-эволюция похотливо соединялась в запретной связи со своим же порождением, и тут же отрыгивало безобразную блевотину — предвестницу грядущего пепелища.

Костлявые пальцы сдавили плечо. Стиснули так, что захотелось взвыть от боли, но вбитый в подкорку инстинкт врача заставлял предположить худшее — что чернеющая рядом глыба наконец-то дала трещину, что мотор, давно работающий на сверхпроводимости в условиях сверхнизких температур, где даже душа переливается точно гелий — без малейшего трения совести, внезапно дал крохотный сбой, от чего глыба пошатнулась, накренилась, и если бы не молекулярный хирург…

Игривость воображения всегда являлась его слабым местом. Разве что-то могло разладиться в механизме, на плечах которого возлежала ответственность за небесную твердь, которую он, словно атлант, обречен держать до самого конца, ибо не находилось рядом Геркулеса, в чьи могучие руки он мог бы ее передать — пусть ненадолго, на чуть-чуть, на крохотную долю мгновения…

Продолжая давить на ключицу, умело управляя вспышками мучительной боли, Вандерер склонился к его уху и прошептал вопрос на заданный вопрос.

Распухшее, багровое солнце садилось за горизонт. Испятнанное пожарищем небо приобретало глубокий оттенок синевы, и ветер тщился разорвать в клочья плотные маслянистые клубы, что расплывались по поверхности сумерек, сажей замазывая первые звезды.

— Что же мне теперь делать? — растерянно спросил он.

— У меня есть для вас работа, — сказал тогда Вандерер. Достал откуда-то странную тонкую палочку, набитую какой-то высушенной травой, сунул одним концом в рот, а другой запалил, чудом добыв огонь одним щелчком пальцев. Вдохнул дым, задержал дыхание, выпустил из ноздрей.

— Работа? — растерянно переспросил он. Тогда он первый раз увидел курящего человека и это поразило его, пожалуй, не меньше, чем уничтожение дела всей жизни.

Поразительно. Но Вандерер всегда умел делать поражающие воображение вещи. Словно умелый трюкач, он извлекал из запасников все новые и новые фокусы, сбивал с толку, путал следы.

— Вы должны стать другом, Парсифаль, — стряхнул пепел с сигареты Вандерер.

Незаметно подкралась ночь. Тускло светились останки дома, тускло светился огонек сигареты. И ему вдруг показалось, что не было никакой ликвидационной команды, не было никакого пожара, а был лишь этот вот костлявый человек с оттопыренными ушами, нелепый и страшный в своем аспидном балахоне, который просто подошел к его жизни, скрутил из нее травяную палочку и задумчиво скурил до самого основания, пока тлеющий огонек не обжег губы.

— Вы должны стать другом, Парсифаль, одному… ну, скажем так, человеку. Лучшим другом. Близким другом.

— Разве можно стать другом по приказу? — он перешагнул ограждение и подошел к пепелищу. Поворошил носком ботинка головешки.

— Стать другом можно по чему угодно, — в голосе Вандерера почудился сарказм.

— Что же вы тогда понимаете под этим словом? — строительный белок дома коагулировал и вонял сгоревшей яичницей. За ограждение запах не проникал, но здесь вонь залепляла ноздри.

— Все просто, Парсифаль. Быть другом — это значит убить на мгновение раньше, чем он убьет вас.

Глава седьмая. ФУСС

Теперь она почти не стеснялась Свордена Ферца. Впрочем, во время их совместных походов на море он все равно старался смотреть в другую сторону, пока та плескалась в заливе и удостаивал девочку вниманием лишь когда она выходила из воды. При этом ее пепельные волосы чудом тут же высыхали, облачая наготу в пушистое платье почти до щиколоток. Она представлялась ему русалкой, казалось — взгляни невзначай на ее водные забавы и непременно увидишь рыбий хвост.

Хотя, можно сказать, он все равно лукавил. Усевшись на каменистом пляже, закрыв глаза, прислушиваясь к завыванию ветра в лабиринте узких, острых, потемневших от непогоды и времени остовов странных сооружений, любые намеки на предназначение которых безжалостно сожрало время, он вылавливал в симфонии пустынного берега еле слышный шелест ее одежды, осторожные шлепки босых ног по голышам, терпеливо дожидаясь момента соединения холодного арктического моря и теплого человеческого тела. И дождавшись, он слегка приоткрывал глаза — совсем чуть-чуть, когда узкий просвет между век и завеса ресниц превращали суровый пейзаж с тоненькой фигуркой в пастель, нарисованную профессиональной рукой художника.