Александр Прокопович - Очередной конец света (сборник) Страница 58

Боль прорвалась сквозь новую силу, и руки сами выгнулись вверх… Кристина кричала. Её тело было одними рассвирепевшими легкими, гнавшими воздух через связки, чтобы тот, отражаясь от нёба, вибрируя в черепной кости, вырвался на свободу.

Стены в ванной больше не были зеркальными. Когда Кристина вышла из неё, пройдя по дорожке из битого стекла, на ней не было ни одной царапины. Она подняла осколок и попыталась порезать ладонь. Стекло не выдержало, треснуло, так и не поранив.

На столике у телевизора – газета. Попыталась вспомнить последнее число, чтобы сравнить с газетным. Не смогла. Попыталась прочесть название – этого языка она не знала, зато узнала человека с фотографии на первой полосе. Кристина знала точно, что это некролог. Один из трех, чью фамилию она написала на форуме.

В комнате обнаружились окна и двери. За окнами была ночь, а за одной из дверей – балкон. Огни внизу, огни со всех сторон. Это не её город. Скорее всего, это не её страна. Может быть, Бангкок, может, Куала-Лумпур. Кристина никогда не была на таком этаже. На двери её номера, теперь она уже не сомневалась, что находится в гостинице, написаны цифры 7534. Кристина решила, что первые две – номер этажа.

Она снова начала мерзнуть, ей хотелось заглянуть в шкаф, но лишь выключила свет и, уверенно развернув плечи, вернулась на балкон. Неожиданно легко забралась на перила. Не шагнула, упала вперед, ступни оторвались от перил, когда она уже не падала – висела параллельно земле. Страха не было, не было и восторга. Просто если не сделать этого, зачем эта боль?

Она не летела – плыла, легко касаясь окон, ныряя к нитям проводов, поднимаясь выше и выше, как серфингист, оседлавший девятый вал. Только холод. А еще ей не хотелось вниз, не хотелось увидеть живущих внизу, прилепленных к домам и земле. Кристина забиралась все выше и выше, когда боль пропала, и кто-то огромный, невидимый взял её в ладони. На мгновение она потеряла все: слух, зрение – она не чувствовала ничего, она просто выключилась, как послушная выключателю лампочка, и включилась снова.

Её талант различать настоящее по-прежнему был с ней. Она не знала, где она, но знала, что она в настоящем, можно до кости стереть руки об эти висящие в воздухе врата, разбить голову об эти скалы, так похожие на облака. И, не сделав ни шагу, Кристина знала, что никогда не сможет перешагнуть этот порог. Никогда не оставит следов на тропинке и не узнает, что за поворотом.

Она все-таки заставила себя подойти к порогу, приложить ладонь к прозрачной границе, попыталась сделать шаг. Так и осталась стоя лежать, всем телом опираясь на невидимую стену между здесь и там. Ночь, которая оставалась где-то в другом мире, пришла и сюда, Кристина не видела солнца, свет ушел, не дожидаясь заката, и было лишь мгновение, когда свет и тьма встретились. Хватило и его. Кристина не увидела – почувствовала этот взгляд всей кожей, каждым занывшим суставом, напрягшейся мышцей. Только печаль. Только прощание.

Боль вернулась. Кристина влетела-вплыла в номер. Опустилась на кровать с уверенностью сотого раза. Не удивилась темному силуэту.

– Теперь ты знаешь.

Не нужно было отвечать. Кристина взяла Майкла за руку и, не отпуская его и не включая свет, оделась. Было важно чувствовать его. Так и не отпустив друг друга, они вышли из номера и спустились в лобби[2] отеля. Снизу город казался еще больше, блестели витрины, окна в такси и лбы швейцаров в ожидании чаевых. Казалось, весь город превратился в фабрику по производству зеркал. Боль снова начала выбираться наружу, Кристина крепче сжала руку Майкла и оторвалась от земли.

Ей не надо было спрашивать, почему Майкл согласился сделать с ней это. Перед ними был весь мир, любые желания и ни одной мечты, две боли, по одной на каждого, и взгляд, который не забыть. В сущности, ритуал.

Она постарается продержаться как можно дольше. На месте Майкла она бы тоже согласилась. Так мучительно знать о пороге, который не переступишь никогда, невозможно забыть тот взгляд, то чувство и ту печаль.

Жить с этим больно, остаться одному было бы действительно невыносимо.

Имя

Тургенев, Бунин и Пушкин писали зря. Его не радовали деревья, трава и свежий воздух. Тянуло в город, в асфальт. Хотелось, чтобы вокруг кирпич, хотелось смотреть из окна, не хотелось, чтобы кто-то смотрел из окна на него.

Стоило ему оказаться за городской чертой, как он превращался в мишень. Сельские мухи чувствовали чужака и пытались отомстить за ненависть. Огибая по крутой дуге липучку, заходили на посадку. Руки, шея, плечи, колени – им нравилось все. Он мечтал о свитере с воротником под горло. О брюках, волочащихся по полу, чтобы ни щелки. И что-то на лицо.

Парное молоко – теплое, пахнувшее коровой и тем, что она выделяла в промежутках между доением, – родители верили, это должно привести его в восторг. Солнце, местная река и велосипед с облезлой рамой должны были выбить из его сутулого городского тела бледность и обвисшую кожу. Загар и мышцы вот-вот должны появиться. Пока были только мухи и запахи. Бледная зелень юга Украины не радовала и не манила. Тянуло к заброшенным железнодорожным путям, где-то за горизонтом они должны вливаться в отполированные проходящими поездами бесконечные пересекающиеся параллельные. Где-то там был город, место, где ему дышалось правильно.

Сегодня в плане деревенских забав значилась тарзанка. Дико весело. Ухватиться, раскачаться, прыгнуть и долго, мучительно выбираться из воды, старательно делая вид, что все местные точно так же падают в речку мешком. Вероятно, в деревенской школе был предмет «тарзанка». У всех высший бал.

Он уже даже не смотрел, как прыгают другие, терпеливо ждал, когда придет его очередь получить новую порцию стыда. В тот бесконечно малый миг, когда руки уже отпустили деревяшку, а падение еще не случилось, он летал. Как во сне. Как мечтал. Если бы не выгоревшие, тренированные местные. Входившие-влетавшие коричневыми дельфинами в реку. Худые, с выпирающим плавником позвоночника, с круглыми коленями и локтями, с руками, не боящимися ничего, – дернет-выдернет что угодно. Кости сильнее любой мышцы. Наращивать бесполезно. У него все равно не будет таких сухожилий, натянутых на раму такого скелета. Из-за мамы. Из-за папы.

Он даже не поднял голову, дернулся, просто чтобы что-то неизвестное с крыльями и жужжаниями улетело. Этого хватило, чтобы совпасть. Тонкая линия оторвалась от тарзанки и, казалось, бесконечно летела между синим и синим, и, даже когда линия вошла в воду, она все еще летела.

У линии были глаза, руки, ноги. Имя. Ему показалось, что он его знал всегда. И он бы убил любого, кто посмел предположить, что в этом имени есть хоть что-то обычное. Татьяна. Безусловно, она была единственной.