Дмитрий Иванов - Временные неприятности (сборник) Страница 6

Из полуразрушенной кирпичной трубы валил едкий дым. В натренированном на Кафке воображении представлялись белоснежные стены Центрального крематория, а фактически… Фактически – остатки старинного уклада, в виде облупившихся стен с кое-где заколоченными фанерой оконными проёмами. Котельная.

Время не щадило ничего… и никого… Неподалёку смердело озеро с какими-то не очень популярными на Западе отходами. В хвоистой дубовой роще поцокивали шпорами кошки-летяги – плод прогрессивного генетического эксперимента императорской службы защиты от природы.

Антрацит сегодня не завезли, топить приходилось, чем придётся. Николай Васильевич рассеянно смотрел во двор сквозь рельефное от грязи стекло, превращённое настырными мухами весеннего призыва в аэродром местного значения. В кармане халата мерзко хрустело на сгибах решение арбитражного суда. Обжалованью не подлежит, а, наоборот, подлежит описи и аресту… Приговор не окончательный. Всё ещё могло измениться. Вертикально вздыбившаяся власть обещала вмешаться. Хорошо, что пока лето… В лесу полно фосфоресцирующих экзотических плодов черманго с запахом лежалого силоса и вкусом желтопузого сала-ветерана. Семена этого чуда флористики завезли вместе с отходами ядерных реакторов Киото… Скорее на счастье, чем на беду, ибо желудку не прикажешь, право слово. А тот непроверенный факт, что, мол, от этого продукта обыкновенно случается перерождение жировых отложений в отвратительную перебродившую лимфу гадкого оливкового оттенка, и фактом пока назвать нельзя. Пока не приехала лаборатория МГЧС (министерства глобальных чрезвычайных ситуаций). Что ж, что бы там не говорили… Голодать тяжело. Гораздо тяжелее, чем набуздыкаться коварных плодов и ожидать, проймёт или не проймёт… Будто кто-то чёрную метку прислал.

Николай Васильевич почесал за ухом и сосредоточился на происходящем за оконным проёмом действе, предварительно сменив диспозицию. Теперь он смотрел в сторону улицы. Действительно, картина, открывающаяся ему во дворе, не радовала многообразием, не блистала новизной. Другое дело улица. Видите, куда Николай Васильевич свой взор орлиный устремил? Одинокий мотоциклист с атавистическим отростком мастодонта на кончике носа катил за угол, горько изливаясь едкой синеватой завесой от некачественного бензина. «Противогаз у него хороший, МГЧС-овский, с недельным запасом питательной смеси внутри тамбура безопасности», – подумалось Николаю Васильевичу.

«Опять на счету вместо денег одни баранки», – философские мысли с трудом пролезали по кровеносным сосудам мозга, суженным неумеренным употреблением холестеринов, пестицидов, диоксидов… Там, в этом списке, было что-то ещё, о чём лучше не поминать в приличном обществе.

И?

И где же у Гоголя уголь?..

– Папка, папка приыхиль, – верещал сопливый мальчик с губами, занесёнными кремовым снегом от бутафорского бисквитного торта, который выставлялся в витрине кафе-кондитерской, что на Малой Гигантской улице. По чётной стороне, если смотреть со стороны котельной…

– Кажется, ещё один родственничек пожаловать изволили, – с трудом подавляя отвращение, Гоголь потянулся в постели, представляющую собой казённый полосатый матрас зековской раскраски в комплекте с тонким байковым одеялом и тюфячком-думкой. Продолжил с раздражением:

– Ну, что, парень, хочешь меня привлечь за незаконное соблазнение твоей мамаши и кусок наследия творческого оттяпать под шумок? Вынужден огорчить. Нашлись у тебя предшественники, всё в Швейцарию да Италию повывезли, прокисший груздок им в глотку. А иначе, думаешь, чего я в этих хоромах прозябаю недееспособный? От неумеренной экзальтации что ли и частого потребления своего именного напитка сальмонеллёзного?

Было раннее июльское утро, и ничего не предвещало… Гоголь семенил маленькими синюшными, как у социалистической курицы, ножками по коридору и думал: «Ничего не предвещало… Хорошее начало для новой повести. Только бы компьютер не сломали…» Компьютером Гоголь называл стеклянную дверь в общую залу. На её экране он обычно творил по утрам пальцем, замешанном во вчерашнем клюквенном киселе с конопляным ливером. Киселя Гоголю удавалось сэкономить до полупинты за один только ужин…

Компьютер, конечно, никудышний из двери. Особенно в момент неожиданной перезагрузки, когда нетворческие личности начинают хаотически шляться по коридору, заполняя собой файл подкачки. В такие моменты Гоголю и по лбу доставалось не раз так, что он терял сознание. Но зато, когда приходил в себя, всякий раз набранный текст был нетронут. Перезагрузка на сию клинопись, на эту кисельную мазню (в понимании людей недалёких), не действовала. Действовала на шедевральные завихрения маэстро Гоголя исключительно неопрятная женщина, служащая уборщицей в заведении. Действовала она так: приникала влажной тряпкой к экрану дверного монитора, нимало не подозревая, что пытается опустошить скрижали истории, и заводила «очистительную песнь». Как правило, времени, пока она распевалась, Гоголю хватало на то, чтобы вызвать кого-нибудь из врачебного персонала. Уборщицу забирали в палату для убойно помешанных. То есть туда, где обитатели были поражены каким-либо комплексом, заставляющим их производить бурную деятельность с непредсказуемыми главным врачом последствиями.

Многие подумают, будто Гоголевские литературные труды оставались всего лишь однодневками. Но нет. Вечером, когда команда пациентов подставляла под медицинские процедуры свои самые уязвимые места, уборщица, каковую выпускали в пустыню обезлюдевшей клиники (никому вреда не причинит), расхристанной гневной мегерой пролетала по коридорам и сметала труху уходящего дня в свой безразмерный уборщицкий совок. На его дне только опытный криминалист смог бы обнаружить следы засохшего суточного киселя, которым отважный Гоголь раскрывал свою безразмерную душу классика. Но это ничего. Это не страшно. Ибо наш герой ещё до обеда успевал «слить инфу» со своего мобильного (с петлями рояльного типа) компьютера на жёсткий носитель, то есть на плотную, плохо мнущуюся, бумагу. А, проще говоря, на картон. От греха, так сказать, подальше и от соблазнов соседей по палате, разумеется, тоже.

Жизнь в палате – это вам не заседание в Палате лордов. Здесь пружина интриги куда как потуже затянута будет. Без напудренных буклей и накрахмаленных мантий. Один Ванька Авель со второго спального яруса недвижимой плацкарты чего стоит! Обитал в палате и бывший брандмейстер пожарной команды, потерявший социальные привилегии пролетарского толка на пожаре телятника, но получивший взамен вселенскую свободу мысли. Он частенько устраивал службу Вакху. Оправдываясь после очередного запоя перед Николаем Васильевичем, бывший огнеборец валил всё на «чужих», оккупировавших его безмятежное тело ипохондрического сангвиника. Пили, де, совсем невменяемые и никуда не годные, князь Навуходоносор и его дочь единоутробная, а ему, чиновнику безответному, болезному, и противостоять-то никак нельзя – в нужнике утопят. Звери!

Сначала папаша с «доцей вавилонской» глушили «казёнку», без конца чокаясь и целуясь взасос (на эту картину не советовал бы никому смотреть, без глаз остаться можно!), потом – что придётся. Тогда приходилось плохо не только обитателям палаты, но и дежурным санитарам. Однако Гоголь терпел. Жизнь научила его быть НАД суетой, даже если ты в это время лежишь связанным под кроватью.

Работал Гоголь в котельной круглый год. В котельной, обеспечивающей нечеловеческим теплом не только приписанную к ней клинику, но и присовокуплённую к ней же императорским указом прилежащую атмосферу. Летом, обыкновенно, не то. Летом тепло уносилось по Великой Чукотской магистрали, прямиком к нашим легендарным полярникам. А много ли тех полярников по арктическим заулкам державы блукает? Вот я и говорю, летом котельную кочегарили не в полную силу, чтобы нечаянно не растопить льды на полюсе и не получить выговор от ООН за организацию внепланового потопа. Отсутствие антрацита помогало в решении этой благородной задачи. Гоголь как никто понимал значимость своей работы. Не то, что господа из тихих и тишайших. Им бы только спереть чего-то съестного на кухне, а про мировые проблемы думать неохота.

В небольшие перерывы, когда лопата ставилась в угол, а напарник садился пить спирт с чайными присадками из трёхведёрной кочегарской кружки, Гоголь творил. Фантастические мысли уносили его вдаль, в небывалый мир лубочного самодержавия. Он кружил над незнакомыми городами, сёлами и станицами, высматривая сюжеты для своих новых произведений в прозе и в… прозе, иногда приземляясь прямо в чисто поле, оценивая производительность державных пастбищ. Ах, как это всё было сказочно, забавно и, в то же время, значительно! Конечное дело, зимой столько не напишешь, как летом. Зимой, знай себе, уголь кидай, не разгибая спины… Но и в холода великие Гоголь ухитрялся уноситься в свой сиротливый мир непризнанного гения. Делать это приходилось за счёт сна, зарядки и штопанья носков. Именно по этой причине в зимние месяцы Гоголь разгуливал в валенках на босу ногу. Портянки он терпеть не мог, портянки напоминали Гоголю о его невыразительном происхождении и пахли плакатами большевистско-партийной направленности каждым квадратным вершком своей кумачовой заскорузлости.