Память до востребования(Фантастические рассказы и повесть) - Смирнов Сергей Анатольевич Страница 6

Я дотянул до конца и понял, что никогда раньше этот романс не пел и вообще не знал его наизусть.

Я остановился. Ирина смотрела на меня во все глаза — будто я только что показал ей какой-то невероятный фокус. Она шевелила губами — кажется, повторяла слова романса. И наконец проговорила тихо:

— Я всегда мечтала, чтобы у тебя был такой голос… Это — мой любимый романс. Я никогда не слышала, как ты его поешь.

И я прозрел. Я понял, что она любила меня всегда.

Целую вечность тому назад, гораздо раньше того вечера, когда Алик познакомил нас, она увидела меня перед одним из моих первых выступлений. Я сидел на оградке, позади эстрады, укрывшись от фонарей — под акациями и… мерз от волнения. Меня тянуло забиться куда-нибудь в темноту, чтобы никто меня не нашел… И как только она меня там разглядела…

И я опять удивился — своей новой памяти. Тому, как же это мне удалось разглядеть самого себя в этой тьме времен: жалкого, беспомощного — в сумраке под акациями. Себя, которого всегда так упорно старался забыть. Того себя, которого еще не попутал бес торгашества, себя, еще не отвернувшегося от друзей и от собственного детства. Того сопливого карапуза, который спас меня на переходе через улицу: он не вытерпел вдруг и заревел, перепугавшись злого дяденьки на холеной «бибике» цвета кофе с молоком…

Доктор, я выздоровел. Честное слово, выздоровел. Навсегда. У меня есть тому доказательство.

У Ирины чудом сохранился один из моих дисков. Конечно, чудом, ведь Москву я «разминировал» раз десять. Остальные диски, хранившиеся у нее на даче, километрах в пятидесяти от города, давным-давно все рассыпались. Обветшали и рассыпались.

Я уговорил ее принести мне этот, должно быть, и вправду последний.

Позавчера ночью я не спал. Собирался с духом. Я боялся одного: снова потерять Ирину. К утру я все-таки пересилил себя: мне необходимо убедиться, что я смогу наконец жить как живой обыкновенный человек, а не Кащей какой-нибудь, у которого смерть в иголке, а иголка в яйце… ну и так далее.

Я вышел утром на нашу аллейку, достал из-за пазухи диск — и треснул его об асфальт.

И ничего не случилось. Ничего, доктор.

Меня навестила Ирина, и мы пошли гулять. Как ни в чем не бывало.

Я выздоровел. Я знаю: никогда больше моя память не расколется, как старая заезженная пластинка.

Никогда…

ЗАПИСКИ О БЕЛОЗЕРОВЕ

Рассказ

Все мы — камни, упавшие в воду: от нас идут круги. Это любимое присловье Белозерова. Он часто повторял его, особенно в последние месяцы перед гибелью. Как задумается о чем, так потом наверняка улыбнется — и скажет. Впрочем, в самые последние наши встречи он вел себя странно. У него появились не замечаемые ранее навязчивые жесты. Взгляд его подолгу цеплялся за самые, казалось бы, незначительные предметы, он почти не разговаривал и только изредка, как бы извиняясь перед нами за свое поведение, грустно вздыхал. Он производил впечатление человека с расстроенной психикой, понимал, что тревожит друзей, и очень от этого страдал. Глядеть на него было больно, но в одном все мы ему завидовали: каждый из нас, его друзей, понимал, что груз необычного знания, который обрушился на Белозерова, другого бы раздавил. Выдержка Белозерова казалась нам чудом психической выносливости. Бывало, я полушутя спрашивал его, как это он справляется со всеми своими ежедневными открытиями. Он хмыкал недоуменно и пожимал плечами. И только однажды вдруг нахмурился, взглянул на меня пристально и сказал:

— Привык… Иногда, правда, тяжко. Будто попал в коридор между зеркал. Вроде трюмо. Прикрываешь створки так, чтобы только голова пролезала, и двигаешь глазами туда-сюда. Жуткое зрелище — с ума можно сойти. Там дебри зеркальных краев, как бритвенных лезвий, а в этих дебрях — твои двойники. Ближайших видно, а за ними только макушки выглядывают или краешки ушей. И так бесконечными рядами. — Он словно рассказывал навязчивый, неприятный сон.

Проговорился Белозеров три года назад, в день, когда мы отмечали выход его первой книжки — путевых заметок журналиста. А началось это — годом раньше. Трудно бывает человеку сохранить в тайне от других событие, которое полностью изменило течение его жизни. Он будет невольно искать повод проговориться и сделает это как бы ненароком, незаметно для себя самого. Впрочем, я вполне допускаю, что раскрытие секрета «механической жизни» входило в роковые расчеты Белозерова.

Началось с того, что на встречу я опоздал на час. Белозеров, открыв дверь, заулыбался, потом, не поздоровавшись, попытался сосредоточиться. Он тщательно оглядел меня и на секунду взгрустнул:

— Нда… Жаль, — проговорил тихо. — Завтра утром дождь совсем ни к чему.

— Привет! — Я бодро взмахнул пакетом.

— Привет! — как эхо, откликнулся Белозеров, и тут во взгляде его мелькнуло недоумение, следом — испуг, и вдруг он вновь расплылся в улыбке.

Это я сейчас додумываю многое, а тогда, помнится, просто растерялся.

— Привет! — повторил он уже виновато и засуетился, пропуская меня в прихожую. — Извини… извини, пожалуйста. Что-то вроде задумался… Так, пакет вот сюда пока… А, черт, падает… Нет, уроню. Держи сам.

Он бормотал вполголоса, словно стараясь запутать меня, заставить забыть о только что произнесенных странных словах, смешать их с пустой болтовней. Но подспудно готовился к новому фокусу. Стоило мне сесть за стол, как он изобразил на лице трагическую мину и горестно охнул:

— Ну вот, сел — теперь еще и похолодает к ночи! — И, не дав публике толком удивиться, сдался окончательно: — Мужики, мы все так здорово тут расселись… Потому что… потому что сейчас засверкает на небе, загрохочет, загремит… Здорово. Соскучился по грозе. Сейчас будет первая, майская. Весеннее чистилище. Здорово.

Переварить услышанное мы не успели — вся наша компания вдруг разом превратилась в скульптурную группу из музея восковых фигур: вместе с последним словом Белозерова ярко блеснуло за окнами, и крыши загудели гулким раскатом.

…Мир полон примет.

Оказывается, человеческие глаза — это своеобразная карта, два маленьких полушария, на меридианах и параллелях которых лежат точные контуры всех человеческих болезней. Все органы отражаются на радужных оболочках вокруг зрачков. Древние китайцы открыли, что, прослушивая пульс, можно обнаружить сотни недугов. Знаток подписей способен по какой-нибудь небрежной закорючке довольно точно оценить характер ее автора. В истории известен оригинал, который во время суда по положению ног подсудимого верно определял степень его виновности.

Мир полон привычных примет, за которыми скрываются великие тайны, целые миры и жизни. В капле росы отражается Вселенная — вот изречение, ставшее банальным. Но согласиться с ним еще не значит понять его. Главное — надо почувствовать, осознать, что вся правда этого бесхитростного афоризма откроется только в том случае, если воспринять его — в буквальном смысле.

Белозеров пошел дальше всяких графологов, мастеров глазной диагностики, китайских лекарей, различавших полтысячи видов пульса. Он добрался до капли, вместившей в себя Вселенную.

А началось все с одного неожиданного открытия. По утрам на автобусной остановке около его дома всегда скапливалась толпа спешащих на работу людей. Привычная примета городской окраины. Белозеров выходил из дома в половине девятого и обычно заставал под бетонным козырьком одних и тех же попутчиков. Однажды вечером он отметил, что каким-то образом точно угадывает дневную погоду. Он удивился, потому что народными приметами никогда не интересовался. От подъезда до остановки метров тридцать, и, спеша к ней, он всегда глядел себе под ноги, лавируя по доскам среди вечной грязи новостроек. Тут уж не до метеорологических наблюдений… Однако, покопавшись в своих ощущениях, он определил, что окончательно прогноз вызревает во время поездки в автобусе и, всегда сбываясь, невольно порождает к концу дня эдакий фон самоуверенности и приятного легкого успокоения. Этот фон очень помогал расслабиться после суеты и неприятностей на работе, а потому неосознанный дар наблюдательности продолжал расти и совершенствоваться, как проверенное житейской практикой средство психологической самозащиты.