Пасьянс гиперборейцев(Фантастические повести и рассказы) - Ткаченко Игорь Страница 6

Потолок шатра исчез, сверху падали огромные пушистые хлопья, меж белыми стволами скользила неясная тень.

Я чувствовал, что будет дальше, и взмолился:

— Варланд! Не надо, Варланд!

Меня крутило и выворачивало наизнанку, а вокруг плыла знакомая тихая мелодия, пушистые волосы щекотали щеку, невесомые ладони лежали у меня на плечах, но уже полна, полна была страшная склянка…

— Да прекрати же!

Никому я не позволял заглядывать так глубоко. Это было мое, только мое, старательно забытое, упрятанное на самое дно, туда, где совесть, страх и стыд.

Я зажимал ладонями уши, зажмуривал глаза, молотил кулаками по столу, но боль не приносила облегчения.

…Там была шахта с высокими дымящимися терриконами, по которым медленно ползли игрушечные вагонетки. Быстро вращающиеся колеса откатки. Поселок в низине.

Дом был в стороне от поселка. Справа от него, поднимаясь на холм, уползает в город пыльная дорога, а слева — до горизонта — кукурузное поле. Однажды я там заблудился в зеленом шелестящем сумраке; когда меня нашли, я спал, свернувшись клубочком на теплой земле.

Деревья во дворе. Вишня, старая груша, яблони с клонящимися к земле тяжелыми ветвями, а у самого порога — разлапистая шелковица! Царапучая стена смородины и крыжовника между летней кухней и калиткой с треснувшей лодочкой-щеколдой.

Надежный и спокойный, это был мой мир. Мой Дом.

Потом, несколько лет спустя, в городе другом, чужом и недобром, меня часто мучил во сне один и тот же скрупулезно повторяющийся кошмар: будто стою я под сводами огромного магазина в середине безмолвно бурлящего людского потока, мелькают застывшие маски-лица, руки, раскрытые в крике рты; меня толкают, и никто, ни одна живая душа — да и живые ли они? — не видит, не чувствует, не знает о приближении чего-то ужасного. Я тоже не вижу этого, но отчетливо представляю, не умом, а всем существом своим, каждой клеточкой судорожно напрягшегося тела чувствую приближение из бесконечности какого-то дикого, первобытного, космического ужаса, спрессованного в шар. Это именно так и ощущалось — шар. Я чувствовал, как шар приближается, вращается — это самое страшное: невидимое медленное вращение — сминает ничего не понимающую толпу, вбирает в себя, разрастается, и это вращение…

Я убегал. Поначалу легко и быстро — мелькают улицы, площади, дома, я мечусь по какому-то городу, где все по отдельности знакомо, а вместе — враждебное и чужое. Расталкиваю людей, они беззвучно падают, во вращении исчезают… Бежать все труднее и труднее, и не по улице я бегу, а по невидимой, ноги обволакивающей жиже, каждый шаг дастся с трудом. Сзади уже не шар — волна на полмира, нависла гребнем, захлестывает. И вот настигла, уже внутри меня, холодом сжимает живот, перехватывает дыхание, выжимая из груди крик ужаса, боли и отчаяния…

Я вырывался из сна потный и дрожащий, еще слыша отголоски своего крика. Напряженно, до боли в глазах, всматривался в темноту, изо всех сил стараясь больше не заснуть.

А потом — во сне же — я нашел способ, как избавиться от кошмара. Убегая от шара или еще раньше, во сне зная, что сейчас начнется кошмар, я вызывал в памяти образ Дома, бежал к Дому, оказывался в его комнатах, выбегал на крыльцо, отталкивался от второй, скрипучей, ступеньки и, сначала тяжело, преодолевая вязкое сопротивление, плыл над землей, огибал ветви деревьев, столбы, провода, поднимался выше, выше, еще выше…

Я парил над Домом, крохотным с высоты, садом, шахтой, кочегаркой со ставком, над всем своим миром. Чем выше поднимался, тем легче становилось лететь. И вдруг наступало, обрушивалось чувство безотчетного восторга, абсолютного пронзительного счастья, которое высвечивало весь мир изнутри, ласково заставляло каждую жилку трепетать в унисон какому-то невероятно радостному чистому ритму.

Странно безлюден был этот мир во сне.

Я стал населять его. Появилась новая привычка: просыпаясь, зная уже, что проснулся, я подолгу не открывал глаза, стараясь осознанно удержать ощущение счастья, восстановить хотя бы часть ускользающей светлой пелены сна, запомнить мышцами тот ликующий ритм, зацепиться за ниточку, потянуть и распутать клубок воспоминаний и радоваться, если удавалось закрепить в памяти то, что раньше закрепить не удавалось.

В памяти, подобно островам из глубины океана, рождались, казалось, навсегда утерянные подробности.

Запахи моего мира, всегда цветные: блекло-голубой, трепетный — ночные фиалки по вечерам во дворе; табачный, сизый и стойкий, щекочущий ноздри — дед; неуловимая радуга аромата, от которого хочется тихо плакать, — мать…

Наплывами из летней кухни — густые сладковатые волны. Варится кукуруза.

Кукурузу варили в большой зеленой выварке с отбитой ручкой, перекладывали початки зелеными листьями. Оттого и запах. Она варилась нестерпимо долго, зато потом — обжигающий пальцы ароматно парящий початок, посыпанный крупной солью.

Никогда я не ел ничего вкуснее!

Соседка кричит на своего сына: «У сэ высасуй, бисова дытына, усэ! Там вытамын!»

В углу веранды горой — арбузы… нет, не арбузы, этого слова я тогда не знал, знал другое, сахаристо-крупитчатое на изломе, истекающее сладким соком — кавуны. Потом их уберут в погреб, в песок и опилки, чтобы доставать по одному каждое воскресенье, до весны. А пока они горбятся в углу веранды под брезентом. Над одним, откатившимся в сторону и треснувшим, лениво кружат осы.

А утром я шел в осточертевшую школу, безуспешно дрался, терпел насмешки и знал: я не такой, как все. Они живут только здесь, а у меня есть еще и другой, мой собственный, совсем не похожий на этот, мир. И верил: наступит день и из моего мира прилетит самолет, сквозь торосы пробьется собачья упряжка, покажутся на горизонте алые паруса, и тогда, стоя на палубе, поправляя летный шлем или поглаживая вожака упряжки, я прокричу им всем, оставшимся на берегу или за кромкой летного поля: не такой, как все!

…Их было трое. Они преследовали меня везде, просто так, из непонятной детской жестокости, потому что я не был похож на них. В школе, в спортзале, в парке. Валерик, Серый и Кондер.

Валерик больно толкнул в плечо.

— Деньги. Ты обещал нам, скажешь нет?

Серый, прилипала и слабак, тут же подхватил:

— Обещал, обещал, не отнекивайся!

В ладошке, сразу вспотевшей, зажата горстка медяков, сэкономленных на завтраках, а в лавке как раз появился нужный моторчик для лодки. Будь Серый только один, с ним можно было бы справиться. Будь он с Валериком, можно было бы убежать, но рядом переросток Кондер…

Провалиться сквозь землю, испариться, исчезнуть, только бы их не было рядом!

Когда же, когда, наконец, прилетит самолет и почему так долго нет на горизонте парусов?!

Я зажмурился и шагнул вперед, будь что будет!

Шагнул раз и другой, и еще раз шагнул по усыпанному крупной галькой берегу, пока не услышал над ухом насмешливый голос:

— Не споткнись, приятель!

Не было Валерика, Серого и Кондера. Не было ненавистного чужого города, задыхающегося от липкой жары. Было море и причал, терпко пахло водорослями, поскрипывал снастями бриг «Летящий», матросы катили по сходням бочки с китовым жиром, и веселый шкипер в зюйдвестке, перегнувшись через фальшборт крикнул:

— Эй! Не хочешь ли пойти в юнги, приятель?

Хотел ли я?! Господи! Конечно же, я хотел!

И все было так, как я хотел. Был карнавал в Заветном Городе, и сильный, верный друг — Варланд, и ветер надувал паруса. А когда вернулся домой, выяснилось, что деньги у меня все-таки отобрали, но было не жаль. У меня появилось другое богатство — Дремадор.

А потом появилось еще одно.

Я не знал, где она живет и как ее зовут. Я звал ее Вероника.

Мы встречались в парке, там, где крутой мостик с резными перилами и лебеди скользят по тихой воде. Я не помню ее лица, только запах духов, взмах руки и развевающиеся по ветру волосы.

Может быть, она жила в соседнем доме, а может быть, она мне приснилась. Или я встретил ее в Дремадоре и она просто стеклышко в моем калейдоскопе.