Ян Ларри - Небесный гость Страница 6

— Но тогда они не могут обижаться ни на кого! — сказал марсианин.

— Вам непонятна психология людей Земли, — сказал инженер. — Дело в том, что каждый из нас, выполняя даже самую незначительную работу, проникается сознанием важности порученного ему дела, а поэтому он и претендует на приличное вознаграждение. (…)

— Вы правы, — сказал профессор, — я получаю 500 рублей, то есть примерно столько же получает трамвайный вагоновожатый. Это, конечно, очень оскорбительная ставка. (…)

Не забудьте, товарищи, что ведь я профессор и что мне надо покупать книги, журналы, выписывать газеты. Ведь не могу же я быть менее культурным, чем мои ученики. И вот мне приходится со всей семьей работать для того, чтобы сохранить профессорский престиж. Я сам неплохой токарь; через подставных лиц я беру на дом заказы от артелей. Моя жена преподает детям иностранные языки и музыку, превратив нашу квартиру в школу. Моя дочь ведет домашнее хозяйство и раскрашивает вазы. Все вместе мы зарабатываем около шести тысяч в месяц. Но никого из нас не радуют эти деньги. (…)

— Почему? — спросил марсианин.

— Просто потому, — сказал профессор, — что большевики ненавидят интеллигенцию. Ненавидят какой-то особенной, звериной ненавистью.

— Ну, — вмешался я, — вот уж это вы напрасно, дорогой профессор. Правда, недавно так оно и было. Но ведь потом была проведена даже целая кампания. Я помню выступления отдельных товарищей, которые разъясняли, что ненавидеть интеллигенцию нехорошо.

— Ну и что же? — усмехнулся профессор. — А что изменилось с тех пор? Было вынесено решение: считать интеллигенцию полезной общественной прослойкой. И на этом все кончилось. (…) Большинство же институтов, университетов и научных учреждений возглавляют люди, не имеющие никакого представления о науке.

— А знаете, — засмеялся инженер, — недоверие и ненависть к интеллигенции сеют именно эти люди. Подумайте-ка, профессор, что будет с ними, когда партия решит, что ей можно обойтись без посредников в ее сношениях с работниками науки. Они кровно заинтересованы в том, чтобы поддерживать ненависть и недоверие к интеллигенции.

— А может быть, вы и правы, — задумчиво сказал профессор, — но я не на это хотел обратить ваше внимание. (…) Хуже другое. Хуже всего то, что наш труд не находит у большевиков одобрения, а так как печатью, общественным мнением распоряжаются они, то в нашей стране случилось так, что никто не знает своих ученых, никому неизвестно, над чем они работают, над чем они собираются работать. И это происходит в стране, которая гордится своей тягой к культуре. (…)

У советской интеллигенции, конечно, есть свои запросы, естественное для всей интеллигенции мира стремление к знаниям, к наблюдениям, к познанию окружающего мира. Что же делает или что сделала партия для удовлетворения этой потребности? А ровным счетом ничего. Мы даже не имеем газет. Ведь нельзя же считать газетой то, что выпускается в Ленинграде. Это скорее всего — листки для первого года обучения политграмоте, это скорее всего перечень мнений отдельных ленинградских товарищей о тех или иных событиях. Сами же события покрыты мраком неизвестности. (…)

Большевики упразднили литературу и искусство, заменив то и другое мемуарами да так называемым «отображением». Ничего более безыдейного нельзя, кажется, встретить на протяжении всего существования искусства и литературы. Ни одной свежей мысли, ни одного нового слова не обнаружите вы ни в театре, ни в литературе. (…) Я думаю, что во времена Иоанна Первопечатника выходило книг больше, чем сейчас. Я не говорю о партийной литературе, которую выбрасывают ежедневно в миллионах экземпляров. Но ведь насильно читать нельзя заставить, поэтому все эти выстрелы оказываются холостыми.

— Видите ли, — сказал я, — книг и журналов в нашей стране выходит мало, потому что нет бумаги.

— Что вы говорите глупости, — рассердился профессор. — Как это нет бумаги? У нас посуду и ведра делают из бумаги. У нас бумагу просто не знают, куда девать. Вон даже додумались до того, что стали печатать плакаты и развешивать всюду, а на плакатах мудрые правила: Когда уходишь — туши свет. Мой руки перед едой! Вытирай нос. Застегивай брюки. Посещай уборную. Черт знает что! (…)

— Дозвольте! — крикнул чей-то голос.

Мы повернулись к окну.

На нас глядел высокий, гладко выбритый человек без фуражки. На плече человека лежала шлея и уздечка.

— Мы из колхоза, — сказал незнакомец. — Прослушав претензии уважаемого товарища ученого неизвестной фамилии, хочу также присоединить и свой голос протеста против разных непорядков. (…)

Глава IV

— Я скажу вам так, товарищи, — начал свою речь колхозник, — сверху когда глядишь, так многих мелочей не замечаешь, и оттого все кажется тебе таким прелестным, что душа твоя просто пляшет и радуется. Помню, гляжу я как-то с горы вниз, в долину к нам. Вид у нас сверху удивительно веселый. Речка наша, прозванная Вонючей, извивается, ну как будто на картинке. Колхозная деревня так и просится на полотно художника. И ни грязи-то, ни пыли, ни мусора, ни щебня — ничего этого за дальностью расстоянья никак невозможно заметить невооруженным глазом.

То же и у нас в колхозах. Сверху оно, может, и в самом деле похоже на райскую долину, но внизу и вчера и сегодня пахнет еще адовой гарью. (…) И вот у нас сейчас есть полный разброд мыслей в деревне. Спросить бы у кого. Но как спросить? Арестуют! Сошлют! Скажут, кулак или еще чего-нибудь. Не дай Бог злому татарину повидать того, что мы уже видели. Ну, так и говорю: многое узнать бы хотелось и боязно спросить. Вот мы и обсуждаем в деревнях свои дела между собой потихоньку. (…) А главное, мы хотим, чтобы над нами был закон какой-нибудь. Вот и ответь тут им. Попробуй.

— Однако, — сказал журналист, — законы у нас есть, и этих законов предостаточно.

Колхозник поморщился и тяжело вздохнул:

— Эх, товарищи, — сказал он, — какие это законы, когда ты не успеешь еще его прочитать, а тут, говорят, ему и отмена уже пришла. За что у нас в деревне больше всего не уважают большевиков? А за то, что у них на неделе семь пятниц. (…)

— Что же, — сказал инженер, — пожалуй, и для нас, людей города, нужны устойчивые, крепкие законы. И у нас бывают недоразумения из-за слишком частой смены законов, установлений, постановлений, положений и прочее и прочее. Товарищ прав. Закон должен быть рассчитан на продолжительное действие. Менять законы как перчатки не годится хотя бы потому, что это ведет к подрыву авторитета законодательных учреждений.

— И опять же, — сказал колхозник, — если ты выпустил закон — так будь добр уважай его сам. А то законов (хороших, скажу, законов) у нас много, а какой толк от этого? Уж лучше бы совсем не выпускали хороших законов.