Геннадий Прашкевич - Мироздание по Петрову Страница 6

„Чего он хотел?“

„Да я что-то не догнала. Вроде советовал тебе впредь вдумчивее работать“.

Короче, все хотели, чтобы я работал тщательнее и вдумчивее. Плюнув, набрал рабочий номер Мерцановой. Бывшей актрисы на месте не оказалось, трубку подняла ее любимица Алина.

„Ой, Алисы Тихоновны сейчас нет!“

Где-то в Салоне зудело противное электрическое сверло.

„Вы что там? Слушаете Шнитке?“

„Мой любимый композитор“, – голос у Алины был такой нежный, что я не выдержал:

„Выходите за меня замуж?“

„Вечно вы так, Кручинин, – расстроилась Алина. – Как я за вас пойду, если вас с фоткой разыскивают“.

„Милиция?“

„Больше на бандитов похожи“.

В дверь постучали.

Я открыл и увидел академика Петрова-Беккера.

– Переезжаете?

Я обалдел. Да, конечно. Вот уже порубил мебель, разбил зеркала.

Академик Петров-Беккер долго приглядывался, куда сесть. Потом выбрал подоконник, рядом с листками сценария. Любовно собрал их в стопку.

– Следователь считает, что Режиссеру дали слишком сильное лекарство.

– Следователь? Когда он успел? Почему следователь? У них на экспертизу всегда очереди.

– Есть специальные лаборатории. – Петров-Беккер сумрачно улыбнулся. – Смерть Режиссера – это событие. – Он уставился на меня выпуклыми белесыми глазами. В них было много усталости, но и внимание тоже: – Скажите, Кручинин, вам снятся сны?

– Конечно.

– И что же вам снится?

– Не знаю. Чепуха всякая.

– Вы что, не помните своих снов?

Я не успел удивиться вопросам. Академик заговорил сам.

Конечно, о Режиссере. Этим гением он был занят всегда. Но какая-то странная нота звучала за его словами. Режиссер привык считать мир своим. Петров-Беккер этого не осуждал, просто приводил факты. Моя жена. Моя работа. Мой театр. Мой город. Мой губернатор. Все у Режиссера было моим. Однажды они вместе летели из Дели в Куала-Лумпур. Режиссер отравился индийским пивом, его крутило. „Проклятые вегетарианцы! – орал он. – Подают к пиву соленую лебеду!“ – В туалете Куала-Лумпура за ним следили сразу два пограница с автоматами. – „Что за крылышки мне дают? – возмущался Режиссер уже в аптеке. – Это святой жук? От такого лекарства я смогу парить над унитазом? А если я пукну громче, чем принято в Малайзии, меня пристрелят?“

На разгромленную квартиру академик не обращал никакого внимания.

Энергия в Режиссере всегда бурлила. Это восхищало академика. В Малайзии Режиссер заказал русскоязычного гида. Но все ему в тот день не нравилось. „Как такая узкобедрая будет рожать?“ – орал он в такси, указывая академику на тоненькую девушку-гида. Кстати, русский язык у нее оказался бедней, чем у деревенского дурачка. „Такая маленькая, а жует, как корова, – потрясенно кричал он академику, узнав, что девушка-гид тоже вегетарианка. – Такая вот крошечная девушка съедает в день по три сочных вязанки сена. Должна съедать. Видите, какие у нее резцы?“ Только когда машина въехала в душную свайную деревеньку и одуряющая малайская жара горячим компрессом облепила путешественников, глаза Режиссера изменили выражение. В них появилось некое беспокойство, сменившееся явственной тревогой. Догадавшись, какие мысли подтачивают сознание его друга, академик указал пальцем на юг. Там за бурым каналом, кисельные берега которого даже на вид казались топкими, торчала белая будка, сулившая утешение. Но на выходе Режиссер угодил в перепончатые лапки другой раскосой девчонки, тоже вегетарианки. Послушно вынув купюру в десять баксов, Режиссер поднял ее над головой. „Мани-мани!“ Режиссер не сразу понял, что девушка просто плохо выговаривает слово „манки“. Здоровенный пыльный самец, скаля клыки, вырвал из рук Режиссера зеленый червонец и чрезвычайно довольный уселся на высоком бетонном зубце. „Он тоже вегетарианец?“ Помахивая купюрой, обезьяний хулиган вызывающе трогал свои мощные гениталии. „О, мой монах,– как бы со стороны услышал я голос академика. – Где мой супруг? Я сознаю отлично, где быть должна… Я там и нахожусь… Где ж мой Ромео?… Что он в руке сжимает? Это склянка… Он, значит, отравился? Ах, злодей, все выпил сам, а мне и не оставил! Но верно яд есть на его губах. Тогда его я в губы поцелую…“

Да что же это такое?

Какой следователь? Откуда такое обвинение?

Как Ася могла убить любимого мужа? Это же бред!

– Дело не в Асе, – сумрачно объяснил Петров-Беккер. – Многие лекарства сами по себе являются ядами. Правда, убивают только при добавках неких специфических веществ. Понимаете? Указанные вещества могут сами по себе быть безопасными, но в сочетании с лекарством… Скажем, с раствором триметоксибензоат метилрезерпата или платифиллин гидротартрата… Вы и слов-то таких, наверное, не слыхивали…

Итак, последний день.

Раньше всех приехала санитарка тетя Аня.

Влажная уборка. Умыть, покормить. „Лежишь, лежишь, деньги портишь“.

В восемь появился академик – привез лекарства. Потом – я. Заканчивался репортаж футбольного матча. „Онопко получает мяч в центре поля… Вся фигура нападающего говорит: кому бы дать, кому бы дать…“ И, наконец, сквозь стон трибун: „Ну порадовал, ну порадовал сегодня „Спартак“ итальянских болельщиков…“ Ася, Петров-Беккер и я прошли к Режиссеру. В просторной комнате пахло озоном, провода от аппаратуры уходили в специальный канал, пробитый в стене. По дисплеям проплывали медленные кривые. Сняв показания, академик кивнул: „Подайте лекарство“. – „В мензурке или в стакане?“ – спросил я. Рядом с мензуркой стоял стакан, а в нем прозрачная жидкость с легкими, чуть заметными замутнениями. – „В мензурке“. – Я потянулся к мензурке, но не успел ее поднять: впервые за три года Режиссер медленно приоткрыл глаза.

– Воды? – быстро спросила Ася.

Но Режиссер так же медленно опустил веки.

Оказывается, такое повторилось чуть позже. Я вышел в кабинет и тогда Режиссер снова открыл глаза.

Молчание…

– А вы знаете, что Режиссер начинал в Ташкенте?

Я посмотрел на академика. В Ташкенте? Какая разница?

Но, оказывается, это имело значение. Творческую карьеру Режиссер начал в узбекском отделении „Комсомолки“. „Весенние приходят дни в твоих глазах сиять, колхозник, – читал ему свежие строки молодой узбекский поэт Амандурды. – Пахать на тракторе начни, соху пора бросать, колхозник“. Его перебивал старый узбекский поэт Азиз-ака, покрытый морщинами, как доисторическая черепаха: „Живу на свете я давно – такая не пекла жара! Как прадедовское вино, нас изнутри сожгла жара“. Но все свободное время будущий Режиссер проводил в местном театре, где помогал ставить местному приятелю-писателю фантастический спектакль. Узбекские фотонные корабли доставляли на красную планету Марс особенно ценные сорта хлопчатника и сухую петрушку. Марсиане не догадывались, что поедание петрушки требует калорий больше, чем их можно получить в результате поедания, и гибли в массовых количествах. Вот такая фантастическая пьеса. Здорово смотрелась на фоне тех дней. Во всех общественных и государственных организациях обсуждались книги „Целина“ и „Малая земля“. Аральское море высохло. Диссиденты безумствовали. Сибирские реки ждали кардинального поворота. Ну и все такое прочее. Даже непонятно, что это вдруг Главный заинтересовался будущим Режиссером. Раньше почти не замечал, а теперь, вызвав, в кабинете сам встал навстречу, блеснул маслянистыми глазками: