Андрей Егоров - Мой персональный клоун Страница 6

− Что со мной? – простонал я. – Мне больно…

− Где у тебя болит? – забеспокоился Рыжий.

− Здесь и здесь, – я коснулся шишек под подбородком.

− Включи-ка свет, приятель, – попросил Клоун, – мне нужно тебя осмотреть…

Никогда раньше я не видел его настолько обеспокоенным.

− Неужели он мог так повлиять за такое короткое время? – пробормотал Рыжий. – Послушай, Вадик, где та светящаяся штуковина, которую я тебе дал около месяца назад?

− Пуговица? – переспросил я.

− Да, двигатель, он похож на пуговицу. Я просил тебя спрятать его куда-нибудь подальше. Его не стоит держать при себе ни мне, ни тебе. Я же сказал, что он опасен.

− Эта пуговица всегда со мной… – выдавил я. – Она мне нравится.

− Вот черт! – выкрикнул клоун. – Но почему?! Почему ты меня совсем не слушаешь?

− Она такая приятная на ощупь… От нее ладошке щекотно.

− А где она сейчас?

Я полез в карман пижамы и протянул клоуну «пуговицу».

− Иди к родителям, – проговорил Рыжий упавшим голосом. – Покажи им, где у тебя болит. И попроси вызвать врача, немедленно.

Отлично помню, что я испугался еще больше, услышав этот подавленный тон. В эту секунду я понял, что совершил большую ошибку, и теперь из-за своего непослушания заболел и, возможно, умру.

Клоун медленно сложил телескоп, взял светящуюся пуговицу и, не оборачиваясь, прошел в свой кукольный домик. Дверь за его спиной закрылась, но в дверной щели оставалось ядовито-зеленое мерцание. Я кинулся в комнату родителей, будучи вне себя от ужаса, из глаз градом катились слезы, в голове пульсировало с трахом: «Я заболел… заболел… заболел…».

Мало кто знакомится со смертью в шесть лет. В этом возрасте неизбежный финал воспринимается как нечто далекое и нереальное. В отличие от обессиленного старика ребенок полон жизненной энергии. Наверное, поэтому настолько неестественной и страшной выглядит детская смерть. Для всех остальных, но не для ребенка. Вряд ли тогда я по-настоящему осознавал, что умираю.

Наше восприятие всегда настроено на самые яркие события и связанные с ними переживания, навсегда сохраняя их в памяти. Насыщенный красками оттиск из детства – моя мама, отвернувшись, рыдает в ладони. Отец застыл в неуклюжей позе, склонив голову, он обнимает ее за плечи. Впоследствии я никогда не видел материнских слез. Но ее лицо часто сохраняло их следы, выдавая незаживающую душевную рану, которую она неумело пыталась скрыть. Они делали все возможное, чтобы, доживая свою земную жизнь, я был счастлив.

Разрастающуюся во мне опухоль я совсем не ощущал. Мне давали обезболивающее, и физических страданий я не испытывал. В больнице было скучно, и я фантазировал, представляя себя то солдатом, лежащим в госпитале после ранения, то путешественником, оказавшимся в плену у кровожадных дикарей. Дикари носили белые халаты и откармливали меня, чтобы когда-нибудь зажарить на вертеле над костром и съесть. Несмотря на тошноту, я старался съедать все до крошки – мне нужны были силы, чтобы при случае сбежать, украв у жестоких аборигенов с медицинским образованием лодку.

Мой рыжеволосый клоун развлекал меня каждый день – ходил на руках, жонглировал таблетками, делал сальто на одеяле, смешно раздувал щеки и показывал забавные сценки. А по вечерам, подползая к самому уху, шептал причудливые истории. Они казались мне сказками, но теперь я понимаю, все, что он успел мне поведать, было правдой. Рыжий рассказывал о своей жизни на далекой планете, о том, как там живут такие, как он, существа, способные к эмоциональной мимикрии, и потому умеющие расположить к себе любого. Он говорил, что они тоже способны чувствовать и любить, испытывают сердечную привязанность и страдания, когда теряют близких.

Из-за химиотерапии зимой у меня начали выпадать волосы. Оставшиеся росли клоками, что выглядело кошмарно, поэтому голову обрили. Родители старались проводить со мной как можно больше времени, но было видно, как они измотаны. Я лежал в больнице уже почти полгода, без надежды на выздоровление. Мне не становилось хуже, но и лучше мне тоже не становилось.

А в один из обычных дней я неожиданно умер. Организм устал бороться с болезнью. Утром поднялась температура. Днем перехватило дыхание. И меня не стало. На целый час…

Когда я пришел в себя, было темно. И очень холодно. Я пошевелился и понял, что накрыт простыней. Несмотря на то, что меня знобило, я вдруг ясно осознал, что впервые за долгие месяцы чувствую себя хорошо. Боль ушла, как после впрыскивания лекарства. Только голова была ясной, а значит, отсутствию боли я был обязан не лекарствам.

Я скинул простыню, сел и огляделся. В полумраке скудного освещения – горела всего одна лампа дневного света – место, где я оказался, выглядело зловещим. Это было весьма просторное помещение, стены его покрывал серый кафель. На каталках лежало несколько тел, накрытых простынями. Я спустился на пол, голые ступни обожгло холодом, подошел к одному из тел и откинул покров. На каталке лежала девочка лет четырех, глядела в пустоту застывшим, покойным взглядом, какой бывает только у мертвых. Голова ее была также обрита, как и моя. Значит, она умерла от той же болезни, что и я, и проходила перед смертью химиотерапию.

Разумеется, все эти выводы я смог сделать много позже. А тогда я пребывал в растерянности, я и предположить не мог, что умер и оказался в больничном морге. От страха я закричал, что было сил:

− Рыжий! Рыжий, где ты?!

Я так привык к тому, что клоун все время рядом, что мне казалось – он никогда не покинет меня, будет всегда моим спутником, способным подсказать правильное решение, дать нужный совет, рассмешить, когда грустно и успокоить, когда страшно. Но никто не откликнулся на зов.

Я обернулся и вдруг я увидел его, на простыне, которая недавно служила мне саваном. Рыжий лежал в позе, выдающей страдания, скрючившись от боли. Сведенные судорогой руки обнимали колени. Я сразу понял, что мой клоун умер. А вместе с ним важная часть меня. Я понял, что уже никогда не смогу улыбаться, как раньше, осознал, что мир жесток и часто несправедлив. И самое страшное знание – он может быть жесток к тем, кого мы любим…

Мое чудесное воскрешение вызвало массовый переполох в больнице. Вокруг меня воцарилась суета, а я был словно во сне. Проявления внешнего мира – крики и беготня – воспринимались мной через плотную пелену глубоких переживаний. Помню, как орал на подчиненных, угрожая им увольнением, главврач, как возмущалась мама, говорила, что этого так не оставит, как извинялись передо мной по очереди местные доктора, как затем в больнице объявились сектанты, прослышавшие о моем чудесном выздоровлении, и как они же пытались меня похитить. А потом все по очереди расспрашивали меня о том, что со мной случилось. Я повторял одно и то же: «Не помню, помню только, как очнулся там, где все умерли».