Елена Хаецкая - Монристы (полная версия) Страница 6

– На совершенно пустынной голой земле, когда не было еще жизни, под черным небом лежало одинокое яйцо…

И класс внезапно стих, прислушиваясь.

– Тишина стояла в мире, – задушевно говорила Хатковская. – Вдруг раздалось громкое ТЮК! – и появилась первая курица…

Нас выгнали из класса.

– Не унывай, Мадленище, – сказала мне Хатковская. – Подумаешь! Пойдем лучше в наш сОрти и немножко побеседуем.

Сорти – это сортир на четвертом этаже. Он почему-то навевает на нас философское настроение. Его окно выходит на глухую стену. Под стеной – мусорные баки. Над стеной – серое низкое небо. Веет Достоевским и хочется говорить о смысле жизни. Мы садимся на подоконник и «немножко беседуем». Хатковская рассказывает, между прочим, что вчера вечером ей хотелось посмотреть фильм, а родителям – хоккей, и она устроила истерику со слезами, а потом убежала в другую комнату и полоснула себе руку бритвой.

– Знаешь, Мадлен, кровь пошла такими тяжелыми каплями… – задумчиво сказала она и, закатав рукав, показала туго перевязанную руку. Мусорные баки философически ухмылялись и, по-видимому, намекали на то, что вечного не существует и только они, баки, вечны под этой глухой стеной.

Прозвучал звонок с урока. Хатковская сползла с подоконника, взмахнула Коленкуром и сказала мне:

– Ну что… пошли на дельце.

И мы отправились к кабинету военного дела. По пути к нам присоединилась Кожина. Последнее время она почти не предается болтовне. Обыкновенно она стоит где-нибудь в коридоре, спокойно и просветленно улыбаясь среди всеобщего крика и бега, и читает огромную книгу – мемуары Наполеона, написанные на острове Святой Елены. «Читает» – это сильно сказано. Скорее, она созерцает страницы, молчаливо возвышаясь над толпой.

– Наша бонапартисточка, – сказала Хатковская.

– Уйди, корявая, – отозвалась Наталья.

Последние всплески этой склоки застали нас уже в строю. Саня-Ваня привел на занятия мужа нашей директрисы, полковника Головченко, черноглазого жизнерадостного человека, весело смотревшего на наши стройные фигуры.

Саня-Ваня ходил орлом, искоса поглядывая на Головченку. Наконец он отрывисто бросает:

– Здравствуйте, товарищи юнармейцы!

После паузы ему отвечает дружный лай девичьих голосов:

– Здра!!! жла!!! трищ!!! йор!!!

– …щенство! – предательски выскакивает хриплый мужской голос.

Саня-Ваня медленно темнеет. Глаза его скользят по вытянувшейся шеренге и останавливаются на безмятежной физиономии Митяйчика.

– Юнармеец Теплов!

– Я! – хрипло и усиленно-подобострастно орет Митяйчик.

Сомнений не остается.

– Выйти из строя!

– Есть!

Вот где пригодилась клубная выправка! Такой отменный прусский шаг можно увидеть только в фильмах про нацистов.

Митю выгоняют вон.

Головченко удовлетворенно кивает и, отстранив Саню-Ваню, говорит бодрым голосом отца-командира:

– Принять стр-роевую стойку!

Наши девушки, косясь на напрягшегося в углу Саню-Ваню, убившего много сил на обучение нас строевой стойке, вытягиваются. Как же – помним. «Грудь вперед! живот убрать! руки чуть согнуть в локтях и на бедра».

– Стоп, – говорит Головченко удивленно-весело. – Это какой идиот научил вас так выставлять локти?

Я чувствую содрогающееся плечо друга. Стоящая рядом Хатковская трясется от смеха. Она стала вся красная, глаза крепко зажмурены, по щеке катится слеза. Я потихоньку сую ее кулаком в бок. Она тяжело вздыхает и открывает глаза.

Головченко с удовольствием говорит:

– Руки свободно висят вдоль корпуса. – И вдруг рявкает: – Р-равняйсь!

Головы дергаются, я вижу горящее ухо Хатковской.

– О! – восторгается Головченко. – Головку так! и замерли!

Он идет вдоль строя, удостаивая каждого ласковым словом:

– Чудесно! О! Вот так! Очень хорошо! Немного выше подбородок! И замерли!

Саня-Ваня, обретший дар речи, злобно говорит из угла:

– Тебе что сказали? Подбородок выше!

В нашем классе почти нет мальчишек. У нас девчонский класс. И это определило наши отношения с майором.

– Юнармеец Кожина!

– Я, – с отвращением говорит Наталья.

– Отставить, – после краткого раздумья говорит Саня-Ваня. – Юнармеец Алексеев! Выйти из строя на пять шагов!

Димулео старательно тянет носок. Лицо его становится невыразительным и унылым. На пути Дим-Дима стоит полковник. Полковник стоит спиной к Дим-Диму и не видит его. Димулео тактично ставит занесенную ногу вбок и обходит полковника по кривой.

В перерыве Хатковская говорит мне:

– А ты заметила, что их высокоблагородие третируют их благородие?

– Дуры, – флегматически замечает Кожина, не поднимая глаз от своего фолианта.

– Между нами, Мадлен, – говорит Хатковская, толкая меня локтем, – я подозреваю, что ПОЖИЛАЯ ЗАМУЖНЯЯ ЛЕДИ… – Опасливо косится на Наталью, но Наталья выше этих мелких выпадов. Легкая улыбка превосходства играет на ее лице. – Наша леди влюблена… Правда, в покойника… Да, но все-таки – Наполеон…

В этот момент Димулео сделал жест, означающий пронзение кинжалом, и печально сказал над предполагаемым трупом Натали:

– Ей было пятнадцать!

В ответ она пырнула его со словами:

– Ему было одиннадцать!

Я отомстила за своего друга, сказав над телом Натали:

– Ей было шестьдесят!

Она сказала, что треснет меня Наполеоном по башке.

Хатковская сказала: «Прощай, пожилая влюбленная!» – и благородно ретировалась.

Димулео подошел к Наталье вплотную, дернул на груди пиджак и задушевно сказал:

– Бей, сволочь!

– Прелесть моя, – нежно ответила Натали.

Нас было трое: Кожина, Хатковская и я. Мне всегда казалось, что люди чаще дружат по трое, чем по двое, и в дружбе всегда присутствуют Атос, Портос и Арамис. Атос вносит в дружбу благородство, Портос – доброту, Арамис – некое «себе на уме», не позволяющее полностью раствориться в друзьях и забыть, что ты – отдельный человек. Это не мешало мушкетерам любить Арамиса. И мы с Натальей любили Хатковскую. В нашей дружбе Арамисом была она.

Если судить по книгам и фильмам о школе, то можно подумать, что на наше становление влияли наши мудрые учителя. И что они нас воспитывали. Не берусь утверждать, что наша школа – типичнейшая. Но я берусь утверждать, что на наше становление влияли только наши друзья и книги, которые мы тогда читали. Мысль о том, что учитель не имеет возможности проникнуть в мою душу, казалась мне восхитительной. Учителя были нам чужие.

Наши друзья, наши дурачества, прогулки, наши книги – все, чем мы отгораживались от казенной скуки, давившей нас со стороны учителей, пытавшихся оказать влияние на наше формирование, воспитание, становление, мировоззрение…