Леонид Платов - Вилла на Энсе (Аромат резеды) Страница 6

Пахло йодоформом.

Он приоткрыл глаза. Белый потолок. Побеленные стены. Лазарет? Да. Но тюремный — окна затянуты решеткой.

— Очнулся, — сказал кто-то грубым голосом.

— Живуч, — ответили ему.

Возле постели Герта сидело несколько эсэсовцев, накинувших поверх своих черных мундиров больничные белые халаты. Все они в упор смотрели на него, вытянув шеи, упершись кулаками в колени. Похоже было, что это стая собак, которые ждут лишь команды «фас», чтобы броситься на него.

Вдруг, со стуком отодвинув табуретки, эсэсовцы вскочили на ноги и выстроились в две шеренги. Видимо, кто-то вошел.

Повторялась обстановка его сна. Только Герт не был привязан к операционному столу, а лежал навзничь на узкой койке, не видя двери.

Скрип половиц! Подобострастное щелканье каблуков. Герт решил, что в комнату по меньшей мере вошел фельдмаршал. Но это был только Длинный Фриц.

Да, он постарел за то время, что они не видались. Веки за толстыми шестиугольными стеклами очков набрякли, стали тяжелыми. Щеки обвисли, а под несоразмерно коротким подбородком появился дряблый кусок кожи, болтающийся из стороны в сторону.

Неизменными остались лишь волосы, которыми Фриц так гордился когда-то: золотистые, блестящие, в красивых кудряшках — шевелюра ангела. Белокурые юношеские волосы над старым, морщинистым, порочным лицом!

Стиснув зубы, Герт не отрывал взгляда от своего врага. Но Длинный Фриц смотрел поверх его головы.

— Как ваш пациент, господин доктор? — спросил он тонким голосом. И кто-то, стоявший у изголовья койки, торопливо доложил:

— Пока еще слаб, но чувствует себя лучше, господин профессор. Температура днем 37,2.

— А утром?

— 37,6.

Длинный Фриц зашуршал бумагой — наверное, поданным ему температурным листком.

— Очень хорошо! Вы знаете свое дело, доктор! — Судя по интонациям, он был доволен. — А теперь уходите! Подождете за дверью…

Топоча сапогами, эсэсовцы вышли гуськом из комнаты. Каннабих обошел койку и встал в ногах.

— Ганс! Мой Ганс! — ласково позвал он. — Ты узнал меня, Ганс?

Герт молчал.

— Я вижу по глазам, что узнал. Я рад… Помнишь: ты ударил меня, Ганс?.. А как ты ударил, помнишь? Ты ударил меня по одной щеке, потом по другой. Вот так!..

Он нагнулся над Гертом и занес руку, чтобы ударить его по лицу. Герт не отклонил головы, даже не зажмурился, — в упор, широко открытыми, ненавидящими глазами смотрел на Длинного Фрица.

Тот с тихим смешком опустил руку.

— Ты еще укусишь меня!.. Нет, я не стану бить тебя рукой. Зачем мне это? Я буду хлестать тебя своим лютеолом. Я выверну наизнанку твой мозг и растопчу его!.. Да, да, растопчу, вытру об него сапоги, мой Ганс!

По-видимому, то-то мелькнуло в глазах у Герта, быстрое, почти неуловимое, принятое его врагом за насмешку, — да это и было насмешкой.

— Прекратить смеяться! — крикнул Фриц, дернувшись, как от толчка. — Я отучу тебя смеяться! Я от многого отучу тебя! Ты не будешь бунтовать в вольере, вытаптывать цветы, ломать мои приборы!.. Ты должен бояться, и ты будешь бояться!

Железная койка, за спинку которой ухватился Каннабих, заходила ходуном.

— Я мог бы сразу убить тебя, — продолжал он спокойнее. — Но это было бы бесполезно. Мне важно узнать, почему ты не боялся…

Со своей старой шутовской ужимкой Длинный Фриц нагнулся почти вплотную к Герту и шепнул:

— А потом мне очень приятно, что ты в вольере, мой Ганс! Мне нравится испытывать на тебе лютеол!.. Поверишь ли, каждый день я благословляю бога и фюрера за то, что они швырнули тебя в мой вольер!..

Он вызвал доктора и надзирателей с черепом и скрещенными костями на рукаве.

— Поскорее поставьте его на ноги, — сказал он. — Когда вы сможете поставить его на ноги?

— Не раньше чем через неделю, господин профессор.

— Пусть так. Сегодня первое мая. Значит, седьмого мая?.. Возьмем для верности восьмое мая. Пока я буду работать с другими экземплярами, номер двадцать третий должен стать совершенно здоровым.

И, уходя, Каннабих бросил сопровождавшей его свите в белых халатах:

— Это очень ценный экземпляр! Мой лучший точильный камень!..

Герт остался один.

Странно! Сейчас он чувствовал себя значительно спокойнее и увереннее, чем несколько дней назад. Возможно, это было оттого, что столкнулся с противником лицом к лицу. Теперь Герт знал, кто его противник. Тягостная неопределенность кончилась.

Наци хотели заставить его бояться? Дудки! Черта с два!..

Он с облегчением закрыл глаза. Не видеть Каннабиха уже было для него отдыхом.

Первое мая, сказал Длинный Фриц?.. Долгонько ж провалялся он без сознания! Удивительно, что не отправился на тот свет. Доктор и впрямь знал свое дело.

Сегодня, стало быть, Первое мая?.. Великий пролетарский праздник, день трудящихся всего мира! Всегда встречал он этот день на людях, среди празднично настроенных товарищей по работе. Даже в Моабите и в австрийском концлагере товарищи были тут же, рядом.

Сейчас он остался один.

Один? Нет. Ведь с ним были его верные друзья-воспоминания!

Герт был строг и придирчив к ним. Нельзя вспоминать все подряд. Нельзя допускать в тюремную камеру расслабляющие, печальные воспоминания. Их надо держать под спудом, где-нибудь на самом дне души.

Вот почему, думая о жене, Герт не позволял себе представлять ее такой, какой видел на последнем свидании в Моабите. Он перескакивал через это воспоминание. Он воображал жену молодой и веселой, без мучившего его выражения тоски и усталости на лице.

Он любил вспоминать их первую совместную маевку. Тогда Марта, тоненькая девушка с кроткими, удивленными глазами, была еще его невестой. Участники заводского хора едва-едва поместились в одном грузовике. Ехать пришлось стоя, держа друг друга за плечи, чтобы не вывалиться на поворотах, и оттого получалось, что все едут, обнявшись. Всю дорогу они распевали задорную и веселую русскую песенку, только что разученную ими: «Вставай, вставай, кудрявая, на встречу дня». А день был такой безмятежно-ласковый, ясный и солнечный, что отблеск его достигал даже сюда, в эту тесную тюремную камеру…

А вот еще воспоминание, к которому Герт прибегал в беде. Он видит себя стоящим посреди ярко освещенного, наполненного рабочими и их женами цеха. Тщательно отутюженный Мартой пиджак, — Герт надевает его только по воскресеньям, — режет ему подмышками, и он боится повернуться в ту сторону, где сидит Марта. То и дело раздаются аплодисменты, затем звуки марша. Победа! Победа! Кончилась большая забастовка, в которой Герт (один из ее руководителей) проявил, по словам ораторов, «замечательную настойчивость, мужество и выдержку».