Андрей Уланов - Найденный мир Страница 60

– А если мы попытаемся взломать погреб? Что скажете, мех?

– Я – не возьмусь! – твердо сказал Китон. – Возможно, минер или хотя бы артиллерист… но по мне, так лучше сыграть в русскую рулетку. У них было довольно времени, чтобы соорудить бог знает какие ловушки. Удар кувалды может заставить сработать ударный взрыватель, попытка сунуть в замок стальную отмычку – замкнуть цепь электрического… и уж точно я бы не рискнул соваться в крюйт-камеру с газорезкой.

– И что вы нам предлагаете? – раздраженно бросил Кармонди. – Сидеть и ждать, пока у немецкого будильника не кончится завод? А после полюбоваться, как наш «обратный билет» превращается в китайский фейерверк?

– Я ничего не предлагаю… – окрысился механик.

– Вот именно – ничего конструктивного.

– …Конструктивное закончилось в тот момент, когда вы с Крэдоком устроили эту идиотскую атаку! – вспылил Китон. – А теперь еще и… мало вам этого?! – почти крикнул он, тыча рукой в тела на палубе.

– Ни слова больше! – оборвал его Харлоу. – И вы тоже, майор! – добавил он, видя, что побагровевший Кармонди начинает открывать рот. – Довольно!

Китон и майор замолкли, но по-прежнему буравили друг друга взглядами, пока капитан-лейтенант не встал между ними.

– Хватит, я сказал! Если начнем тратить силы еще и на взаимную грызню, нам точно конец! Я достаточно понятно выражаюсь?! – рявкнул он, глядя в лицо Китона.

– Да, сэр, – механик, словно устыдившись своей вспышки, опустил глаза. – Так точно, сэр.

– А вам, – развернулся Харлоу к раздраженно сопевшему майору, – это понятно?

– Да, – неохотно буркнул Кармонди.

– Так-то лучше, – произнес капитан-лейтенант, возвращаясь на свое прежнее место. – А теперь по делу. Китон, как вы считаете, на сколько может хватить этого… тикающего механизма?

Инженер-механик пожал плечами:

– От нескольких часов до нескольких дней. Или больше – звук четко слышен, значит, там явно не карманная модель.

– И что случится потом?

– Да все, что угодно! – Механик неожиданно рассмеялся, и в этом явственно слышались истерические нотки. – Может, все здесь взлетит на воздух. А может, наоборот, дверь в погреб откроется сама. Или запустится следующий часовой механизм. Все, что угодно. Сказать точно может разве что Господь…

– Или тот, – вставил мичман, – кто устанавливал мину.

В следующий момент Гарланд очень пожалел, что озвучил эту мысль, а не оставил ее за зубами. От взгляда Харлоу штурмана пробрала ледяная дрожь…

…пока он вдруг не понял, что капитан-лейтенант смотрит вовсе не на него, а за него – на берег, где сквозь утренний туман проступали окружавшие бухту холмы.

От усталости у Обручева двоилось в глазах. Мерещилось всякое: сквозь сугробы, волоча чешуйчатый хвост, брел окруженный матросами вьючный динозавр. Потом ученый тряхнул головой и в очередной раз понял, что это не галлюцинация.

Ночной заморозок припорошил землю неубедительным слоем осевшего с небес инея – снегом назвать язык не поворачивался. На этом белом листе следы тяжелой Катиной поступи пропечатывались особенно ясно. А поступь была тяжелая. На берегу не осталось ничего, кроме кострища и остатков баррикады: моряки все прибрали с собой, взгромоздив на спину безотказному тератавру. Животное плыло по стланику, как Ноев ковчег, груженное до бортов, валкое и упорное. Задержать его было так же невозможно, как подстрекнуть. Удавалось лишь направить его неотвратимую поступь, причем самым позорным способом: поддразнивая вкусной веткой, чем и занимался Никольский, по всеобщему умолчанию выдвинутый в укротители ящеров.

Геолог машинально потер грудь. Внутри, между левым плечом и сердцем, поселилась грудная жаба: ворочалась, давила, тянула жилы. Обручев на ходу оперся о шершавый крестец динозавра. Руку обожгло живым теплом. Под костяными пластинами брони ходили могучие мышцы.

Внезапно, как бывает в полусне – приходит озарение дивной ясности, чтобы растаять миг спустя, когда настает время просыпаться, – геолог понял, почему зверь не может остановиться. Мышечная работа согревает. Мороз заставлял ящера пошевеливаться и набивать брюхо, чтобы не замерзнуть вконец, как лягушка во льду.

Позади остались непроходимые просторы стланика. Заплетший землю тугими лозами вечнозеленый кустарник уступил место широким моховинам, перемежавшимся порослью мелких, приземистых хвощей и папоротников. Невысокие саговники торчали из зеленого ковра, как воткнутые в него неопрятные веники. Впечатление это только усиливалось от того, что молодые листья перемежались отсыхающими, грязно-бурыми. Буря потрепала их, но не слишком. Кое-где видны были даже оставшиеся со вчерашнего следы великого переселения ящеров: ободранные стволы, обкусанные листья, продавленный до камня мох. Но пока отряд не встретил на пути ни единого крупного зверя: только птицы щебетали в ветвях, приветствуя встающее солнце, да один раз что-то мелкое трусливо метнулось прочь из-под ног, так быстро, что никто не успел разглядеть, была то ящерица, зверь или крылорукая нептица вроде «черного петуха».

– Уже недолго, – проговорил вполголоса Злобин, как бы нечаянно поддержав оступившегося геолога. Обручев мог только подивиться запасу сил едва оправившегося от ран лейтенанта. – Вон, Владимир Афанасьевич, смотрите: холмы впереди.

Ученый поднял голову.

«Холмы», пожалуй, слишком сильное слово. Выступы изверженных пород, слишком прочных, чтобы поддаться выветриванию, когда вокруг них ветер и вода точили спрессованный пепел, унося остатки в море. Холмы возвышались на горизонте, пытаясь заслонить плечами предгорья, а те – безуспешно теснились, не в силах скрыть от взгляда далекие горы, черной стеной загородившие рассвет. Но на плоской равнине эти выступы служили любому путнику одновременно ориентиром и манком.

За ними колыхались верхушки деревьев, складывавших верхний ярус крон полупрозрачного редколесья. Обручев мельком обратил внимание на то, что здешний лес несколько отличается от того, что он видел близ Жарковского ручья. Здесь между зеленеющих квази-лиственниц встречались деревья иных пород: одни были покрыты, как дубы Старого Света, прошлогодней сухой листвой, другие только распустились рыхлыми почками. Третьи, лишь смутно видимые вдалеке, являли собою истинных лесных великанов: кряжистых, необыкновенно высоких, похожих на факелы, пламенеющие невозможно алой листвой. Зато «телеграфные деревья» почти не встречались. Не в первый раз Обручев пожалел о нелепой, трагической смерти ботаника Комарова. Тот, возможно, сумел бы подсказать какое-нибудь неожиданное применение богатству растительного мира, представшему перед экспедицией.