Дэвид Зинделл - Экстр Страница 62

Он надеялся таким образом уничтожить Другого и не оставить врагу ни кусочка своих алмазных схем. Эде разбил тахионный сигнал на миллион отдельных лучей и направил их на миллион более мелких долей своего мозга, обращавшихся вокруг соседних звезд. Почти мгновенно, менее чем за тысячу наносекунд, его мастер-программы восстановились в миллионах этих лунных мозгов. Но Другой продолжал преследовать его.

Как пиявка, присосавшаяся к человеческому глазу (или, скорее, как ретровирус, внедрившийся в ДНК носителя), Другой внедрился в мастер-программы Эде, в его память, в самую его душу.

Эде снова сократился, закодировал свои программы в виде сигнала и со скоростью бесконечно больше световой восстановил себя в еще более мелких долях мозга, расположенных у более дальних звезд. И снова уничтожил оставленные за собой компьютерные схемы. Но и тогда он не смог полностью освободить свои программы от Другого и потому сокращался еще много раз. Его душа, самое его “я” таяли бит за битом, а сознание разлеталось, как пушинки одуванчика, в космических пространствах.

Наконец, сократившись из огромного галактоида в нечто, что едва ли могло называться богом, он обнаружил, что раздроблен на миллионы компьютерных долей, многие из которых были не больше валунов. Но даже и тогда Другой не покинул его. Эде, как гладыш, который спасается от лисы в самую глубокую из своих нор, оказался в западне. 99,9999 процента его великого и прекрасного мозга было уничтожено, и у него не осталось ни запасных схем, ни техники, чтобы исполнять свои программы и сохранять свою память. И тогда Бог Эде – то, что от него осталось, – принял самое трудное в своей жизни решение. Он уничтожил все части своего мозга, кроме одной, и произвел окончательное сокращение. Эту духовную хирургию, которую он применил к самому себе, лучше было назвать ампутацией, в действительности же это было нечто еще худшее – хуже даже, чем мучения зверя, отгрызающего себе лапу, чтобы уйти из капкана. В конце третьего акта своей битвы с Кремниевым Богом, занявшего миллионную долю секунды, Эде попросту ликвидировал все программы, операционные системы, алгоритмы, виртуальные пространства, маршруты, язык и память, не имеющие жизненно важного значения для его личности как Эде.

После этой последней, жесточайшей чистки Эде счел, что наконец освободился от Другого до последнего бита. И написал свою последнюю программу. В своем паническом стремлении выжить любой ценой он заложил эту программу в обыкновенный радиосигнал и послал свою душу в черные пространства вселенной. Для него это было предельно примитивным действием, но он не имел больше техники, чтобы генерировать тахионы или хотя бы высокочастотный лазерный луч, который мог вместить гораздо больше информации, чем любая радиоволна. Итак, после тысячелетий персональной эволюции, после своего онтогенеза в одного из величайших богов галактики, после всех надежд, и видений, и грез о бесконечном Эде стал пучком невидимых радиоволн, струящихся через вакуум с мучительно низкой скоростью света. Он стал информацией, закодированной в виде примитивного импульса с модулируемой амплитудой и умеренной частотой; он стал криком в ночи, душой, блуждающей в поисках дома, последним вздохом умирающего.

Случилось нечто близкое к чуду, когда слабеющий радиосигнал, пропутешествовав в космосе долгие годы, дошел наконец до Земли, на которой стоял теперь Данло. Чудом было то, что на этой планете, в забытом храме, некогда построенном Эде, все эти века стоял включенный, открытый музыке звезд образник, способный принимать радиоволны. Цепь чудес завершилась тем, что человек по имени Николос Дару Эде, закодировавший себя в виде компьютерной программы, обрел наконец приют в примитивнейшем церковном приборе.

Да, это было чудо, но ведь всякая жизнь – это чудо, даже жизнь бога, который умер и все-таки отчасти, таинственным образом, остался жив.

– Ты – это Он, – повторил Данло. Он смотрел на голограмму, а та смотрела на него с полнейшим изумлением на сияющем лице. – Его базовая программа, уцелевшая после битвы.

– Итак, ты знаешь, – сказал Эде, всматриваясь в полные странного света глаза Данло. – Но откуда? Как ты можешь это знать?

Данло опустил глаза на пыльный пол храма. Шесть лет назад, в темном коридоре невернесской библиотеки, он вот так же заглянул в свою глубокую память, и чудодейственное умение складывать целое из мельчайших фрагментов впервые расцвело в его сознании. Но как мог он объяснить это свое странное и таинственное свойство компьютеру?

– Откуда вообще берется знание? – сказал он. – Откуда мы знаем то, что знаем?

– Ты действительно хочешь, чтобы я ответил на этот твой вопрос, Данло ви Соли Рингесс? Моя программа содержит ответы на все знаменитые философские заморочки человечества.

Данло, ошарашенный этим предложением, медленно покачал головой и улыбнулся.

– Меня часто интересовало, что может знать компьютер. Что подразумевают Архитекторы и программисты, говоря, что компьютер “знает”.

– Значит, ты не принадлежишь к школе, признающей, что ИИ-программы способны дать компьютеру самосознание? Ты в это не веришь?

– Верить – это не для меня. Я хотел бы знать.

– Следовательно, ты сомневаешься в том, что я обладаю таким же сознанием, как и ты…

– Да. Мне жаль, но я сомневаюсь.

– Ты сомневаешься – и все же стоишь здесь и говоришь со мной, как если бы я обладал таким же сознанием, как любой человек.

– Да, верно.

Эде улыбнулся своей ехидной улыбкой и спросил:

– Если бы ты закрыл глаза, то знал бы; что говоришь с компьютером?

– Выходит, это единственный тест на степень сознания?

– Этот тест освящен временем, разве нет? Древний бродячий тест.

– Это верно, но ведь есть и другие?

– Какие, например?

Данло со вздохом повернулся и пошел обратно в медитационный зал. Пройдя мимо приборов и стенда с флейтами, он остановился у голубой розы под стеклянным колпаком, на которую еще прежде обратил внимание. Снова улыбнувшись своему святотатственному акту, он прижал ладони к стеклу, поднял куполообразный футляр и осторожно поставил его на пол. Потом взял розу за стебель, твердый, почти как деревяшка, и поднял ее на вытянутой руке, желая рассмотреть этот символ невозможного при свете. Ее лепестки голубели нежно, как у снежной далии. Посмотрев на цветок, Данло вернулся с ним в контактный зал. Эде, паря в воздухе, наблюдал за ним с большим подозрением.

– Видишь этот красивый цветок? – спросил его Данло.

– Естественно. Зрение у меня хорошее.

– Возьми ее, – предложил Данло, протягивая ему розу.

Голограмма протянула ему навстречу свою ручонку, но бесплотные пальцы, охватив цветок, только осветили голубые лепестки еще ярче.