Сергей Синякин - Злая ласка звездной руки (сборник) Страница 62

— Так, значит, — сказал Хмельной. — И какая сволочь это все придумала?

Именно в это время зазвонил телефон.

Хмельной оказался у аппарата раньше. Некоторое время он слушал невидимого собеседника, потом осторожно положил трубку на рычаги и растерянно посмотрел на присутствующих.

— Из милиции звонили, — сообщил он. — Сказали, что меня только что задержали при совершении кражи из квартиры Николаева. Вы что-нибудь понимаете?

Николаев тренировал футбольную команду асбоцемкомбината. В квартире у него добра хватало, ведь в Михайловку Николаев приехал из Туниса, где целых пять сезонов учил арабов играть в футбол. Сейчас его в Михайловке не было, Николаев уехал в областной центр вести переговоры о назначении его тренером царицынского «Статора».

Но все равно никто ничего не понимал. Общее недоумение вслух высказал Фаринич, и сделал это в прямолинейной манере сильного и оттого простодушного человека.

— Ни черта не понимаю, — сказал он. — А вы что-нибудь понимаете, Вера Васильевна?

— А я тем более, — чопорно сказала та. — Я вижу, что нами пытается командовать Витя Хмельной, а нашего директора, как только что сообщила милиция, задержали за кражу из чужой квартиры!

Витя Хмельной устало плюхнулся в директорское кресло.

— Я сошел с ума! — с отчаянием возопил он. — И вы тоже сошли с ума! Какой Хмельной? Какой Хмельной? Игнат Николаевич, ты с ума сошел? Вера Васильевна! Я — Пшеничников! Пшеничников, понимаешь?

Игнат Николаевич Фаринич криво усмехнулся и пожал плечами.

— Если вы Пшеничников, — сказал он, — то я — Пеле. Ну, в крайнем случае Герд Мюллер.

Именно в это самое время в районном управлении внутренних дел напротив оперуполномоченного уголовного розыска Ахмета Раскулаева вольно сидел директор Михайловской средней школы номер три Виктор Александрович Пшеничников. Обычно доброе и немного расслабленное лицо его сейчас казалось на редкость собранным и даже жестким.

— Виктор Александрович, — несколько растерянно и по-восточному витиевато сказал Раскулаев, чьи дети учились в школе номер три. — Вы меня простите, но я, честное слово, не могу себе представить, что такой уважаемый человек, аксакал настоящий, мог пойти на квартирную кражу. Зачем вам это, Виктор Александрович?

Виктор Александрович Пшеничников несколько надменно взглянул на оперуполномоченного.

— Слушай, мент, — сказал он. — Чего ты мне мозги пудришь? Ну влетел я, влетел. Не гони волну, оформляй протокол и не капай мне на мозги. Ты сам прикинь, он там, в Тунисе, не один день пахал. Если по уму, у него не только на себя, у него бабок и на внуков хватило бы! Это вы, козлы, боитесь в один день богатыми стать. А я привык рисковать — раз прыгнешь, и ты уже в дамках!

Кончилось все это странно — пришла военная санитарная машина, и обоих увезли из города. Даже возражения милиции — мол, не положено гражданского человека, задержанного за воровство, передавать в руки военных. — и те не помогли.

События, ставшие настоящей трагедией для двух людей, закончилась фарсом для окружающих. Но это было не последнее событие дня, известная михайловская проститутка Неля Лесная вдруг проявила целомудренность и оказала яростное сопротивление домогавшимся до нее братьям Гавриковым. В противоположность ей девятиклассницу Алю Воронцову, дочку директора обувного магазина «Казачка», неприступную красавицу, ранее ни в чем предосудительном не замеченную, люди видели на железнодорожном вокзале, где она пыталась отдаться пассажирам за смешную сумму, равную стоимости бутылки водки. Вот где была трагедия! Обезумевший от гнева Иван Воронцов жестоко избил дочь ногами, а та все вопила на всю улицу, что он не имеет права ее бить, она свободный человек и живет как хочет. Куда не приходила? В какой дом, мужик? У Нели свой дом имеется! Пусть маленький и ободранный, да свой!

В самый разгар экзекуции на пороге появилась Неля Лесная, зарыдала и негромко сказала:

— Папа! Папочка!

Этих тоже увезла военная санитарная машина, хотя совсем потерявший голову Иван гнался за ней на своем «жигуленке» и даже два раза пальнул по шинам из своего карабина. Он бы и больше стрелял, только его обезоружил патруль из контрактников. Действовали они своеобразно, поэтому после стычки с ними Воронцов лишился карабина и несколько дней отлеживался на пуховой перине, а когда появился на улице, смотреть на него было страшно — иссиня-черные кровоподтеки занимали большую часть лица, да и передние зубы надо было обязательно вставлять.

Несколько дней бабки на скамеечках оживленно комментировали события. В версиях недостатка не было. Зубоскальства тоже хватало.

А потом Михайловка замолчала. Не то что людям надоело перемывать косточки всем героям случившихся в последнее время историй, просто люди действительно замолчали.

В смысле перестали между собой разговаривать.

Совсем.

3. ЦАРИЦЫН,

В первые дни после возвращения из Михайловки Дмитрий Стариков с тревогой наблюдал за женой, не решаясь обратиться к врачам. Он даже взял отпуск за свой счет, благо месяц только начался. Начальнику цеха пришлось все рассказать, взяв с него слово молчать. Сделал это Стариков по той же простой причине, из-за которой он не обращался к врачам. Милиционер, что беседовал с ними сразу после выхода из подземелья, был прав — запросто их могли запихнуть в карантин, а то и исследованиям разным подвергнуть. А Старикову жену было жалко, но еще больше он волновался за дочку. Девочка отошла на редкость быстро, она уже играла со своими куклами, и это давало надежду, что вскоре придет в себя и жена. И еще одно беспокоило Старикова. Журналист нынче стал настырным и бестактным. Не дай Бог, пронюхает кто-нибудь из пишущей братии о том, что Светлана и сам Стариков были под загадочной Сферой, о которой уже вовсю рассуждали по телевидению и в прессе, тогда — прощай покой! Замучат эти долбаные папарацци, как принцессу Диану замучили!

Светлана целыми днями лежала на диване. Глаз она не закрывала, но выражение этих глаз Дмитрию не нравилось. Жена словно отсутствовала, тело ее находилось в комнате, а душа оставалась где-то в Михайловке, среди сплетения связывающих его жителей красных нитей.

На третий день Стариков проснулся очень рано, еще солнце не взошло. Он вошел на кухню и увидел, как жена что-то лихорадочно быстро пишет в толстой общей тетради. Забирать у нее тетрадь Стариков не стал, но позже, когда жена вновь впала в свое обычное ступорное состояние, он тетрадь отыскал. Начальные записи касались семейного бюджета, потом пошли каракули, разобрать которые Стариков не сумел, сам вид текста подсказывал, что это какие-то расчеты или ряды уравнений. Сам Стариков в точных науках ничего не понимал, да и Светлана в школе особым прилежанием на уроках физики или, скажем, математики не отличалась. Не было у нее знаний, позволяющих вот так свободно что-то рассчитывать в обычной общей тетрадке с мягким ледериновым переплетом.