Владимир Савченко - Черные звезды (сборник) Страница 63

И это будет не его подвиг, если даже совершит его он. "Под руководством кандидата наук Павла Николаевича Шишкина в Институте вычислительной техники создан алгоритм… разрабо…" — взахлеб начнут писать газеты. А об исполнителях кто пишет!

Сергей представил себе монументально–самодовольное лицо Шишкина на газетной странице, и ему стало невыносимо тошно.

…В этот час Павел Николаевич Шишкин торопливо шел среди молчаливых домов и деревьев, облитых серо–зеленым лунным светом. Он допоздна задержался в институте, чтобы не встретиться с Малышевым и Кайменовым, и теперь клял себя. Тогда, на семинаре, Малышев смотрел на него тяжелым взглядом, а этот бандит Кайменов даже бросил выразительным движением губ беззвучное слово. Павел Николаевич убедил себя, что не понял этого слова. Но в душу закрались сомнение и тоска. И потом на лестнице: "Мы с ним рассчитаемся… давай засядем сегодня…" Что они задумали?

В переулке застучали шаги. Шишкин теперь едва не бежал, и луна прыгала за ним над крышами.

Павел Николаевич давно, еще в вузе, смекнул, что наука — это такое занятие, где каждый разбирается лишь в том, что делает сам. Он быстро освоил нехитрый алгоритм получения степени: статьи, написанные руководимыми им дипломниками, диссертация, составленная из их работ, экзамены, сдаваемые хорошим знакомым, "двадцать минут позора" на защите… Оказавшись в институте, Павел Николаевич чутьем уловил круг тех дел и обязанностей, выполняя которые можно считаться крепким работником, даже преуспевать. С ним считались, его уважали — и он стал проникаться уважением к себе.

И все‑таки страх не оставлял его никогда. Каждая новая идея, новый человек, новые дела заставля‑ли его настораживаться. Он пугался всего непонятного и боялся, как бы другие не заметили, что он не понимает. Когда Валентин Георгиевич с увлечением рассказывал ему свои новые замыслы, он порой замирал от ужаса: а вдруг тот оборвет речь и гневно закричит: "Слушайте, что вы киваете? Я разыгрываю вас, плету чепуху!.." Он боялся выдвигать идеи: а вдруг идея окажется не такой? Он боялся и не выдвигать идей: а вдруг заметят, что у него их нет? И он уставал от этих страхов, как другие устают от непосильной работы…

А сейчас Павла Николаевича пугали непроницаемо черные тени домов и киосков, сырые запахи из подворотен. "Они ничем не докажут, все права на моей стороне, — горячо убеждал он себя весь день. — Но если они вправду где‑то засядут… Их двое, они молоды и сильны, они злы. Особенно этот Кайменов, такой на все пойдет…"

До дома оставалось еще несколько кварталов. Улица была тиха и пустынна. "Неужели они хотят меня избить?!" — думал Павел Николаевич, обходя тени. Мысль о том, что его — интеллигентного, еще не старого и нравящегося женщинам будут бить, была унизительна и ужасна.

Сергей Малышев стоял у окна, смотрел на луну. "Что ж, видно, сам о себе не позаботишься — никто не станет стараться. Работу я, конечно, все равно выполнять буду: дело есть дело. Но и себя забывать не стоит, а то ходить мне всю жизнь в исполнителях при Шишкине… А что, если?.. Черт побери, как я раньше не догадался! Хожу около машин, всякие погрузки–перевозки решаю, Шишкина на утеху Володьке помогаю моделировать — а для себя?!"

Малышев был инженер — свежая техническая идея сразу вернула ему ясность мысли и хорошее настроение. "Кто сказал, что на машине можно моделировать ситуации лишь для Шишкина? Почему бы не запрограммировать цели и стремления С. А. Малышева?" Он включил на прогрев "М-117", нашел в столе Кайменова бумаги, по которым они кодировали информацию, сел к столу. "Итак, дополнение к ситуации: я согласен быть исполнителем при Шишкине, не буду вычитать его числа, но хочу… что я хочу? Первое: кандидатскую степень. Второе: квартиру… А что?"

Он покосился на игру оранжевых огоньков на пульте машины. "Для тебя, сударыня, создан прекрасный зал с кондиционированием — надо же подумать и о себе!"

Машина приобрела опыт и теперь не перебирала, как раньше, все варианты: лента с решением выскочила через минуту. Малышев пробежал глазами по числам, сгруппированным около адресов 01, 03 и 04, коротко усмехнулся:

— Что ж, это можно было понять и так…

Павел Николаевич поднимался по освещенной лестнице своего дома, с каждой ступенькой наполняясь покоем. Вот и все, чего он волновался? "Ведь они же порядочные люди…"

Он отпер дверь, вошел в тихую темную переднюю. Квартира была новая, трехкомнатная, из стен еще не выветрились строительные запахи. Немного жутковато в темноте (Шишкин редко задерживался в институте допоздна, а сейчас еще жена уехала в Ригу за обстановкой), но это были уютные домашние страхи. Он вошел в комнату, стал нашаривать выключатель на стене: глаза, не привыкшие к темноте, ничего не различали.

Вдруг что‑то протяжно скрипнуло, и справа из темноты на Павла Николаевича стала медленно надвигаться ужасная серо–зеленая харя с черными ямами глазниц, темной повязкой на подбородке и перекошенной набок теневой гримасой. "Вот оно!"

— Кто? Что?! А–а-а–а! — истерически закричал Павел Николаевич и, не помня себя, ударил вперед ногой и рукой.

Раздался звон посыпавшихся осколков зеркала. Дверь шкафа резко отлетела назад и захлопнулась…

Шишкин ползал по паркету, собирал осколки. А в окно как ни в чем не бывало заглядывала круглая издевательская физиономия луны.

Сергей Малышев тоже вернулся к себе в общежитие поздно. Три его товарища по комнате спали. Он выкурил сигарету, пуская дым в форточку, во влажную темноту; но спать все равно не хотелось. Сергей подошел к стеллажам, на которых были книги всех четырех, протянул руку к зеленому томику сочинений Куприна и опустил ее. "Тихое оподление души человеческой страшнее всех казней и баррикад на свете", — негромко напомнила память фразу из давно читанного купринского рассказа. Он нерешительно посмотрел на полки. Оранжевые томики Ильфа и Петрова, белые суперобложки сочинений Максима Горького ("Что сделаю я для людей?! — воскликнул Данко…"), обойма синих томов Марка Твена. Чапек, Алексей Толстой, Маяковский, Есенин, Пушкин ("…И не завидую судьбе злодея иль глупца в величии неправом…"), Джек Лондон, Ремарк… За разноцветными картонками, как опасность, затаились мысли, гнев и любовь многих людей, их тоска и веселье, горести и улыбки, их сила и нежность, поступки, убедительные в своем ярком безрассудстве, — сама жизнь человеческая, тысячекратно усиленная искусством. Открой любую — и закружит, собьет с намеченного пути душевная вьюга.

Малышеву показалось, что не он, а книги рассматривают его — внимательно и строго. "Нет, мне сейчас надо быть машиной!" — он задернул шторки на стеллажах, расстелил постель, погасил свет.